Артур Конан-Дойль - Трагедия с Короско
- Это эмир Абдеррахман, - простонал он, - теперь я уже не смею надеяться, что мы останемся живы!
Для всех остальных имя Абдеррахмана ничего не значило, но полковник Кочрэнь, служивший некогда на Востоке, слыхал, что этот человек пользовался репутацией чудовищной жестокости и беспощадного фанатизма. Оба эмира некоторое время совещались между собой, затем они долго и упорно смотрели на кучку унылых пленных, причем младший из двоих что-то объяснял, а старший слушал с мрачным, бесстрастным выражением лица.
- Кто этот красивый седобородый араб? - спросила мисс Адамс, первая очнувшаяся от общего удрученного состояния.
- Это теперь их вождь и предводитель! - сказал полковник Кочрэнь.
- Неужели вы хотите сказать, что он теперь примет начальство над всеми нами и над тем другим, чернобородым?
- Да, леди, - ответил драгоман, - он теперь начальник над всеми!
- Что касается меня, то я предпочитаю быть в его власти, чем во власти этого чернобородого, - сказала мисс Адамс, глядя на племянницу. - Не правда ли, Сади, дорогая, ты теперь себя лучше чувствуешь, когда жара немного спала?
- Да, тетечка, не беспокойтесь обо мне, сами-то вы как себя теперь чувствуете?
- Я чувствую себя бодрее, чем раньше. Мне совестно, что я подавала тебе такой скверный пример своим малодушием. Но я прямо голову потеряла при мысли, что мне скажет твоя мать, которая доверила мне тебя... Боже мой, в бостонском "Геральде", вероятно, будет помещена заметка об этом! Боже мой...
- Ах, бедный мистер Стюарт! - воскликнула Сади. - Слышите, как он все время не перестает бредить! Посмотрим, тетя, не можем ли мы что-нибудь сделать для него?
- Меня сильно тревожит участь госпожи Шлезингер и ее ребенка, - сказал полковник Кочрэнь. - Я вижу вашу жену, Бельмонт, но не вижу никого больше!
- Они ведут ее сюда! - воскликнул Бельмонт. - Слава Богу! Теперь мы все узнаем. Они не сделали тебе вреда, дорогая Нора? - и он кинулся вперед чтобы схватить и поцеловать ее руку, которую она протянула ему, когда он помогал ей спуститься с верблюда.
Милые, ласковые серые глаза миссис Бельмонт и ее приветливое спокойное лицо успокоительно подействовали на всех.
- Бедняжки, - сказала она, - глядя на вас, я вижу, что вам было гораздо хуже, чем мне. Нет, право, дорогой Джон, я чувствую себя прекрасно, даже не ощущаю особенно сильной жажды, так как мы наполнили свои бурдюки водою у Нила, и мне давали пить вволю. Но отчего я не вижу мистера Хидинглея и мистера Броуна, ведь они отправились вместе с вами?! А бедный мистер Стюарт, что с ним?
- И Хидинглей, и Броун покончили свои счеты с жизнью, - ответил угрюмо ее супруг, - и ты не поверишь, дорогая, сколько раз я благодарил Бога за то, что ты не была с нами. А теперь ты все же здесь, дорогая моя!
- Где же мне и быть, Джон, как не подле моего супруга?! И, право, мне гораздо, гораздо лучше здесь, чем было бы там, в Хальфе!
- Дошла ли до города какая-нибудь весть о случившемся? - спросил Кочрэнь.
- Одной шлюпке удалось уйти от арабов. Миссис Шлезингер с ребенком и няней уплыли на ней. Я находилась внизу, в каюте, когда арабы ворвались на "Короско"; те, кто был на палубе, успели сесть в шлюпку и бежать - шлюпка была уже спущена и совсем наготове. Арабы стреляли по шлюпке, и я не знаю, был ли на ней кто-нибудь убит или ранен!
- Они стреляли по шлюпке? - переспросил Бельмонт. - Прекрасно! В таком случае их выстрелы могли слышать в Хальфе. Как вы думаете, Кочрэнь? Погоня, вероятно, несется за нами по горячему следу, мы каждую минуту можем надеяться увидеть белые пулари британского офицера!
Но на этот раз Кочрэнь оставался холоден и недоверчиво отнесся к возможности спасения.
- Если они не выехали в составе сильного отряда, то пусть лучше вовсе не являются, - сказал Кочрэнь, - эти люди не из тех, с кем легко справиться. Главари их опытны в военном деле; с ними придется сражаться не на шутку.
В этот момент громадное багровое солнце наполовину опустило свой лучезарный диск за фиолетовую линию холма на краю горизонта. Это час вечерней молитвы мусульман. Древние обитатели Ирландского плато стали бы поклоняться этому лучезарному диску на краю горизонта, но эти дети пустыни были благородны в своих чувствах, - для них идеал выше материальной действительности, - и потому они оборачиваются спиной к великолепной картине заходящего солнца и возносят свой мысленный взор к далекому Востоку, колыбели и очагу их религии, и молятся, молятся так, что нам, христианам, остается только поучиться у них. О, эти фанатики мусульмане, как они умоют молиться! Всецело поглощенные своим религиозным экстазом, с вдохновенными лицами и сияющим взором, с повергнутым в прах челом, лежат они по несколько минут на своих молельных ковриках. И кто мог усомниться, глядя на этих людей, на их убежденную веру, на этот огонь фанатизма, горящий в их глазах, что в них таится великая жизненная сила, что бесчисленные миллионы людей думают, как один человек, - от мыса Джуба до пределов Китая! Пусть только одна могучая волна всколыхнет их, пусть только восстанет среди них великий вождь или организатор, который сумеет воспользоваться этой великой силой, - и тогда кто может поручиться, что эти сыны Востока не заполонят когда-нибудь жалкий, дряхлый, вырождающийся юг Европы, как некогда, тысячу лет тому назад!
Но вот молитва кончена, арабы поднялись с колен, - и тотчас же прозвучал призывный сигнал. Пленные поняли, что, пропутешествовав весь день, они были, по-видимому, осуждены путешествовать и всю ночь. Бельмонт невольно заворчал, он утешал себя надеждой, что погоня настигнет их еще на этом привале; но так надеялся только он один, другие же давно оставили всякую надежду на спасение и покорились неизбежному. Каждому из них дали по арабской плоской хлебной лепешке, которая показалась верхом всякого лакомства, и - о роскошь! - по целому стакану воды, свежей и холодной, из того запаса, который привез с собою отряд Абдеррахмана.
Если бы тело наше так же быстро поддавалось душевному нашему состоянию, как поддается это последнее нашим физическим, телесным ощущениям, каким раем небесным могла бы стать жизнь! Теперь, когда их жалкие физические потребности были удовлетворены, и самое настроение пленных стало совершенно иное, они уже не чувствовали себя, как раньше, угнетенными и пришибленными; в них откуда-то явилась и бодрость духа, и они без особого понуканья взобрались снова на своих верблюдов. Только мистер Стюарт лежал неподвижно, продолжая неумолчно шептать, - и никто из арабов не дал себе труда поднять и посадить его на верблюда.
- Они говорят, сэр, что он слишком тучен и тяжел, и они не хотят везти его дальше! Он все равно скоро умрет, так они не хотят больше с ним возиться!
- Не хотят возиться! - воскликнул Кочрэнь, у которого от гнева и негодования выступили красные пятна на щеках. - Да ведь он здесь умрет от голода и жажды! Где эмир? Эй, ты! - крикнул он проезжавшему в этот момент мимо него чернобородому Али Ибрагиму, таким тоном, каким обыкновенно обращался к погонщикам мулов. Но эмир не удостоил вниманием этот дерзкий оклик, а только, проезжая дальше, отдал какое-то краткое приказание одному из конвойных арабов, который, подскакав к Кочрэню, изо всей силы ударил его прикладом своего ремингтона в бок. Старый вояка ткнулся вперед и, судорожно ухватившись обеими руками за переднюю луку своего седла, почти без чувств поник над горбом своего верблюда. При виде этого возмутительного поступка, женщины не могли удержать слез, а мужчины в бессильном гневе скрежетали зубами и сжимали кулаки. Бельмонт машинально хватился за свой потайной карман, в котором у него находился маленький карманный револьвер, и только тогда вспомнил, что он отдал его мисс Адамс, когда ощупал, что карман пуст. Если бы под его горячую руку попался в эту минуту револьвер, он, наверное, уложил бы на месте эмира, ехавшего в нескольких саженях впереди его, а это вызвало бы поголовное избиение всех пленных.
Между тем на краю горизонта, там, где только что закатилось солнце, небо сохранило лиловато-серый оттенок. Но вот этот свинцово-фиолетовый горизонт начал постепенно светлеть и проясняться, пока не получилось впечатление мнимого рассвета и не стало казаться, что колеблющееся солнце вот-вот снова вернется. Весь закат алел розоватой зарей, которая постепенно стала вновь медленно угасать и переходить в прежний лиловато-свинцовый оттенок, - и наступила ночь. Еще сутки тому назад пассажиры "Короско" с палубы своего парохода любовались ночью, такими же звездами и тем самым серпом молодого месяца. Всего двенадцать часов тому назад они завтракали в уютном салоне перед отправлением на экскурсию; немного времени, казалось протекло с тех пор, - а нескольких из них уже не было в живых, остальные же стали за это время совершенно другими людьми.
Длинная вереница верблюдов беззвучно тянулась по залитой трепетным лунным светом пустыне, словно ряд привидений. В начале и в хвосте каравана мерно колыхались белые фигуры арабов. Кругом ни звука, - и вдруг, среди этой мертвой таинственной тишины и безмолвия, откуда-то издалека донеслись звуки человеческого голоса. Голос этот, сильный и благозвучный, пел знакомый напев: "Мы на ночь делаем привал, еще днем ближе к цели!"
