Евгений Долматовский - Зеленая брама
Отход не просто с нашей земли, но с возвращенной сегодня, отбитой, вырванной из рук врага.
Мы должны оставить в этой земле только что похороненных наших товарищей.
Мы отдаем эти поля и холмы даже без сопротивления.
Солдат сорок первого года, каких-нибудь две недели кочующий из боя в бой, не может разбираться в вопросах тактики, а тем более стратегии. Он не хочет поверить мне, что единственно правильное решение в создавшейся обстановке — оторваться от противника и отступить на рубеж реки с детским именем Мурашка.
Я говорю, что в сегодняшнем бою он был героем. Не льщу, говорю то, в чем убежден.
Он смотрит на меня исподлобья, воспринимая мои слова как неуместную лесть. Кому нужен такой героизм — гнать противника полтора километра, а потом отойти на двенадцать?
Известие о предстоящем отходе распространяется быстрее, чем наша запланированная разъяснительная работа. Тем более что всей серьезности создавшегося положения я выдать не имею права. Меня, что называется, не уполномочивали.
Где-то в этих наскоро отрытых окопах возникает черное подозрение: не является ли немецким агентом этот неизвестный старший политрук, который лишь позавчера показался здесь и все время что-то записывал в тетрадочку в косую линейку?
Чувствую на себе тяжелые, недоверчивые взгляды.
Командир полка майор Михмих ведет разговор с лейтенантом, заменившим только что умершего от ран комбата. До меня доносятся лишь обрывки слов, но видно, что разговор идет на крутых виражах.
Лейтенант не может понять командира полка, да и сам командир рад бы оказаться лгуном, но, увы, он говорит правду, невыносимо горестную и знающую лишь единственный путь к спасению полка, а дальше и дивизии, а может быть, и армии.
Надо отступить, отойти как можно скрытней и быстрее.
Я отходил с этим полком. Страшная была у нас ночь.
Разговоров пришлось наслушаться всяких. И даже, что командир полка продался, а прибывший на наблюдательный пункт капитан с пакетом — вовсе не из штаба армии, а черт его знает откуда.
И конечно же кто-то в темноте уверяет, что, не останови мы преследование, так бы и гнали «его» до новой государственной границы, что был приказ самого Сталина двинуться вперед и овладеть городом Люблином, а наши начальники его не выполнили, все отходят и отходят.
Утром, когда полк остановился на рубеже, предписанном в армейском приказе, выяснилось, что капитан с пакетом промахнулся — искал дивизию, а попал прямо в полк,— поэтому другие полки не получили приказа, и теперь с ними нет никакой связи, и дороги перерезаны. Потом стало слышно, что еще один полк и часть танковой дивизии вырвались, потеряв много людей и техники.
А я на какой-то шальной полуторке, принадлежавшей понтонно-мостовому батальону и потерявшей его, проскочил на Подволочиск и услышал там, что армия отходит на старую границу и уж дальше в глубь страны не сделает ни шагу.
Две недели августа
1 августа
Ночью группа войск и ее штаб оставляют Умань.
Приказ командования Южного фронта: отойти на рубеж реки Синюхи.
На рассвете Военный совет двух армий радирует командованию Южного фронта и Государственному Комитету Обороны: «Положение стало критическим. Окружение 6-й и 12-й армий завершено полностью. Налицо прямая угроза распада общего боевого порядка 6-й и 12-й армий на два изолированных очага с центрами в Бабанке и Теклиевке. Резервов нет. Просим очистить вводом новых сил участок Терновка — Новоархангельск. Боеприпасов нет. Горючее на исходе».
Дошла ли радиограмма до Ставки?
Но до штаба Южного фронта депеша дошла, и командующий И. В. Тюленев немедленно радирует ответ: «Прочно удерживать занимаемые рубежи...»
По названиям населенных пунктов, указанных в радиограмме, можно определить, что Понеделин нацеливался на прорыв в юго-восточном направлении.
1 августа, возможно, прорыв удался бы...
Штаб Южного фронта располагал сведениями, к сожалению не очень достоверными, будто противник выдохся и остановился. Кроме того, некоторые донесения укрепляли надежду. Вот, например, сводка № 071, тоже датированная 1 августа и дошедшая до штаба Южного фронта:
«13 часов. Пограничники и войска 10-го укрепленного района овладели Нерубайкой и продолжают наступление на Торговицу».
Но следующая депеша — записка от начштаба 6-й армии, переданная с оказией (эвакуация раненого на самолете), полна тревоги:
«15 часов 45 минут. Для принятия эффективных мер и выбора направления выхода из окружения прошу срочно (лучше самолетом, чем по радио) сообщить, где находятся
ваши силы, направление действий противника и ваши планы на ближайшие дни. Самолетов связи мы не имеем. Иванов».
И опять — надежда!
«17 часов 00 минут. 44-я горнострелковая дивизия, разрывая кольцо противника, овладела Новоархангельском...»
К сожалению, закрепиться ей не удалось.
Вечер того дня был тихий и душный. Противник вел редкий артиллерийский обстрел.
В поисках ночлега я разыскал землянку штаба 99-й дивизии. Комиссар А. Т. Харитонов с шутливой досадой сказал: «И ты на мою голову!» Во время боя в Ивангороде к нам явились писатели Иван Ле, Леонид Первомайский и Виктор Кондратенко. Они прямо из Киева, привезли, оказывается, поздравление маршала Буденного с орденом Красного Знамени и песню дивизии, сочиненную Александром Твардовским. Вот, посмотри!
Я увидел знакомый почерк Твардовского. Он послал в подарок дивизии рукопись. Полковой комиссар Харитонов прочитал:
Били немца-фашиста,Били крепко и чистоИ сегодня идем добивать.
И добавил, раздумывая вслух:
— Не очень актуальный куплет. Нынче они нас бьют. Но мы еще споем эту песню в Берлине и Гамбурге!
Я точно запомнил поразившее меня тогда упоминание о Берлине и Гамбурге...
1 августа
Военному совету вручается радиограмма, полученная из штаба Южного фронта. Приказано ликвидировать просочившегося противника. Это определение могло бы вызвать улыбку, но сейчас не до улыбок: мы окружены достаточно плотным кольцом, сквозь него не просочиться, его надо пробивать, не то чтоб «ликвидировать просочившегося». Но разрешения идти на прорыв нет.
Войска занимают круговую оборону. Таков приказ Военного совета. За ночь отрыты траншеи, поставлены противотанковые заграждения и мины. Мы затаились.
Противник самоуверенно предполагает, что многократное превосходство принесет ему скорую победу. Он уже назначил даты, когда будут захвачены Киев, Днепропетровск, Запорожье, когда его орды распространятся по левобережью Днепра.
Клейст торопится — ему нужно выслужиться, скорая победа необходима, чтобы затушевать возникшие подозрения в недостаточной его верности фюреру.
У нас мало боеприпасов. Ведется только прицельный огонь по атакующим. В ход пошли гранаты.
Предпринимаются контратаки — старый верный штык.
Мы знаем, что командование юго-западного направления, в частности Юго-Западный фронт, которому 6-я и 12-я армии формально уже не принадлежат, предпринимает упрямые попытки помочь окруженной группировке. Ставка вновь и вновь тревожно запрашивает маршала Буденного, какая помощь оказывается группе Понеделина. Полковник Владимир Судец наносит силами своего корпуса удары с воздуха по танковым колоннам Клейста.
Дивизии изготовились к обороне пока еще в своем составе, но возникло и как-то само собой утвердилось правило: отбившиеся от своих красноармейцы тут же зачисляются в те отряды, на участке которых они оказались.
Перестраивается характер подразделений и частей. Это уже во многих случаях не роты, не батальоны (слишком поредел их списочный состав), а отряды. Изменился — по обстоятельствам — боевой порядок. Для отряда характерно то, что у него нет тылов. Бойцы всех тыловых служб стали стрелками.
Артиллеристы стреляют только прямой наводкой. Экономия снарядов. Но и отсутствие закрытых целей...
Накопившись на опушке дубравы, большой отряд наших идет в контратаку.
Задача на местности ясна, нет нужды даже в карте: надо пройти, пробежать, преодолеть огромное — километра два — подсолнечное поле (подсолнухи все же представляют собой укрытие) и выбить егерей из другого леса.
Почему-то все уверены, что преодоление этого участка все решит, выбить врага из того леса — значит прорваться.
Если бы...
Атака захлебывается.
Громадный красноармеец (в те годы великаны еще редко встречались) несет на плече, как куль, командира. Он дотягивает до опушки, вместе со своей ношей опускается на землю, густо усыпанную прошлогодними желудями и свежими патронными гильзами.
Командир убит — понятно это всем: рана видна, но не заметно кровотечения (если человек убит, кровь почти не проступает, видимо, сердце уже не подгоняет ее).
Четверо бойцов, торопясь, исступленно, молча, штыками колют землю: роют могилу. Вспоминаю: где-то в невозвратной мирной жизни, в московской юности, было у меня и у моих товарищей любимое стихотворение, а в нем такие строки:
