Виктор Кондрашин - Крестьянство России в Гражданской войне: к вопросу об истоках сталинизма
Ряд исследователей заключают, что после разгрома большевиками в 1918 г. организационных структур левых социалистических партий они потеряли свое влияние на крестьянство. В то же время, рядовые члены партии эсеров активно участвовали в конкретных крестьянских выступлениях и в ряде случаев оказывали на крестьян идейное влияние. Однако руководящим центром крестьянского движения в Поволжье против политики «военного коммунизма» большевиков они не стали. Движение было стихийным, т. е. развивающимся спонтанно, под влиянием конкретных обстоятельств в конкретных селениях{190}. Его региональной особенностью было более слабое влияние в деревне партии эсеров по сравнению, например, с Тамбовской губернией. В немалой степени это объяснялось негативным для крестьянства опытом Самарского Комуча, который продемонстрировал на практике политическую недееспособность партии эсеров{191}.
В постперестроечной литературе распространено мнение о том, что региональной особенностью крестьянского движения в многонациональном Поволжье в годы Гражданской войны была свобода от национализма и нетерпимости на национальной почве. Подчеркивается, что в ходе многочисленных восстаний в рядах повстанцев не было вражды по национальному признаку Они единым фронтом выступали в защиту своих крестьянских интересов, так как в основе их лежало неприятие «военно-коммунистической» политики большевиков, равным образом неприемлемой для всех национальностей{192}.
Вместе с тем, по мнению некоторых специалистов, именно многонациональный состав крестьянского населения Поволжья стал одной из причин относительно быстрого спада повстанческих движений в 1919–1922 гг. В Западной Сибири, на Украине (в зоне действия Махно), в Тамбовской губернии повстанческое движение оказалось более организованным, поскольку население по своему национальному составу было однородным. В Поволжье же, несмотря на общность целей крестьянства, на степени организованности и ходе их выступлений сказывалась традиционная замкнутость этнических групп{193}.
Современные исследователи подчеркивают, что основные повстанческие силы крестьянского движения в Поволжье в 1918–1921 гг. были разгромлены всею мощью советского государства. Но само движение завершилось не из-за военного поражения, а после перехода правящего режима к новой экономической политике, в полной мере отражавшей и интересы крестьян, и цели крестьянского движения. Поэтому в историографии существует мнение о победе Крестьянской революции в широком смысле и военном поражении основных ее повстанческих сил в узком смысле{194}.
В 1990-е годы российскими историками-исследователями данной проблемы была продолжена традиция советской историографии 1950–60-х гг. — публикация материалов крестьянского движения в виде хроники. Так, например, наряду с хроникой крестьянского движения на Южном Урале, составленной Д.А. Сафоновым, К.Я. Лагуновым в эти годы была опубликована хроника Западно-Сибирского восстания, а Д.Л. Доржиевым — крестьянских восстаний и мятежей в Бурятии в 1920–1930-е гг.{195} Подобного рода издания очень важны для понимания масштабов крестьянского движения. Их научная ценность определяется также тем обстоятельством, что, как правило, они составлены на основе ранее недоступных исследователям источников — документов ВЧК-ОГПУ-НКВД.
Еще одним «новым направлением» в изучении проблем крестьянского движения наряду с публикацией сборников документов в рассматриваемый период стало обращение исследователей к крестьянской психологии и менталитету.
Следует выделить исследование на эту тему О.А. Суховой, посвященное социальным представлениям российского крестьянства в начале XX века. Эта работа выполнена в хронологических рамках проекта «Крестьянская революция в России». В ней автор раскрывает динамику поведения крестьянства Среднего Поволжья в эпоху революционных потрясений и Гражданской войны и справедливо указывает на «охранительный характер по отношению к общинному строю» крестьянских выступлений в регионе. В 1918–1922 гг. они были направлены на защиту крестьянских завоеваний «хозяйственной автономии» против активного вмешательства «государственных структур во внутреннюю жизнь общин»{196}. И поведение крестьян в первую очередь определялось условиями, в которых оказалась деревня в результате революции, а затем уже их «общинным, патриархальным сознанием».
Но существуют и другие оценки. Так, например, ряд авторов видят причины неудач аграрных реформ в России исключительно в невозможности восприятия крестьянами идей модернизации в силу их консерватизма, антигородской психологии, склонности к «стадной ярости» и т. д.
В данном контексте В.В. Кабанов, характеризуя влияние войн и революций, отмечает их негативное воздействие на психологию крестьян, у которых в силу этого влияния формировался отрицательный опыт, менявший человека в худшую сторону. По мнению историка, благодаря этому «отрицательному опыту» крестьянство выдвинуло из своей среды могильщиков — комбедовцев и т. п., воспринявших под воздействием войны и революции радикальные идеи большевизма и ставших их активными проводниками в деревне, «плацдармом в государственной машине для подавления открытого и пассивного сопротивления крестьян». Кабанов считает, что власть большевиков над «обиженным и разоренным крестьянством» держалась не только на насилии и страхе деревни, но и благодаря «умелой политике» ее раскола, опоре на этих самых «могильщиков», во многом и обеспечивших установление этой власти «над самым многочисленным слоем населения России»{197}.
Анализу общинной психологии крестьян в революционную эпоху посвятил главу своей монографии со специфическим названием «Красная смута» В.П. Булдаков. Говоря о «неистовстве «черного передела» в 1917 г., автор утверждает, что крестьяне испытывали «состояние сильнейшей ценностной дезориентированности от наступившего, как им показалось после Февраля, безвластия». По мнению Булдакова, начавшаяся в деревне «общинная революция» означала, что «крестьяне, стремясь в ходе «черного передела» захватить как можно больше земли и угодий, невольно оказались в состоянии войны против всех — государства, помещиков, хуторян, отрубников, членов других общин, новообразовавшихся из бывших рабочих и деревенской голытьбы коммун, наконец, города в целом». Этим и определялось теперь их отношение к государственности. В этой ситуации, отмечает он, большевики «сумели столкнуть чернопередельческое движение со стихийными набегами оголодавших солдат и вооруженных рабочих на деревню» и добились таким образом усмирения «первой волны полууголовной продотрядовщины» и внедрения «в крестьянскую стихию комбедов и коммун как раз к началу полевых работ 1918 г.»{198}
Говоря об общинной психология крестьянства, Булдаков отмечает такие его качества как «коллективное долготерпение» и «стадная ярость», сочетание эмоционального и рационального в поведении. «Специфичность соотношения эмоционального и рационального в крестьянском движении, — отмечает он, — позволяла властям при истощении запаса его пассионарности управлять общинной психологией в своих интересах. Но тоже до определенного предела». В данном контексте им ставится проблема «выявления зависимости между характером частного землевладения, обеспеченностью крестьян землей и угодьями и формами протекания аграрной революции — вплоть до коллективизации». Главный вывод автора звучит следующим образом: «Общинная революция протекала в русле общей психопатологии смуты. Ее можно рассмотреть и как одну из форм умопомрачения»{199}.
В подобном же ключе написана монография В.Л. Телицына под характерным названием: «“Бессмысленный и беспощадный”? Феномен крестьянского бунтарства 1917–1921 годов»{200}. «Общинный традиционализм, поднявшийся на борьбу со всем тем, что препятствует привычному функционированию деревенского «мира», будь то развитие капиталистических отношений в аграрном секторе, «средневековый помещичий латифундизм или пролетарский революционизм», — таковым представляется Телицыну «феномен крестьянского сопротивления в годы гражданской войны»{201}.
На наш взгляд, данные оценки верны лишь отчасти. Они характеризуют обычное состояние общества, переживающего революционные потрясения, но все же не объясняют их причины. Кроме того, например, тот же В.П. Булдаков противоречит сам себе, заявляя, с одной стороны, об «умопомрачении» крестьянства, а с другой — констатируя факт его необычайной способности к самоорганизации: «первыми на самый многочисленный съезд общероссийского уровня съехались представители самого забитого сословия». Вряд ли можно назвать «умопомрачением» всероссийские крестьянские съезды, развеявшие миф о «бессмысленности и беспощадности мужицкого бунта».
