Мэри Рено - Тезей (другой вариант перевода)
- Ни слова больше! - говорю. - Ты болен, и ты не знаешь ничего. Молчи и отдыхай. - Его грудь ходила ходуном, переполненная словами. - Успокойся. Потом ты поймешь... - Его глаза наполнились слезами боли и бессилия; хоть я и был почти не в себе, но пожалел его. - Молчи, - говорю. - Он уехал.
Его схватила такая спазма, что я забыл даже о землетрясении, казалось, он уже не задышит вновь... Но уже совсем черный, он перевернулся на колени и как-то сумел встать, воздел руки к небу... В горле забулькало, захрипело, и он громко крикнул: "О, Аполлон!.." Он качался, но стоял. Потом повернулся к человеку, принесшему его, и сказал хрипло, но уже твердо: "Благодарю тебя, Сирий. Можешь идти". Тот посмотрел на меня - я кивнул, и он ушел. Я помог мальчику снова сесть, опустился на колени возле... Он еще не начал говорить, когда меня коснулся какой-то холод, но я решил, что это землетрясение подходит...
- Теперь молчи, - говорю, - а то снова начнется.
- Я могу умереть. Я боялся раньше... - Он говорил осторожно, обращаясь со своим голосом, как с загнанной лошадью; он был очень слаб. - Но если успею сказать, то я могу умереть. Ипполит... за что ты его проклял... это неправда!..
- Молчи, с этим покончено. Боги будут судить...
- Так пусть они услышат меня!.. Пусть они меня удушат, если я лгу!..
Глаза его расширились, он снова стал ловить воздух; потом задышал спокойно, но дальше говорил шепотом, чтоб сберечь силы. Так, должно быть, выглядят грабители в царской гробнице: бледные и говорят шепотом.
- Он сказал "нет". Это она просила его, она... - Его пальцы скребли землю, - ...в Афинах. Я слышал!..
Я смотрел, не глядя, прямо перед собой; и знал - рана смертельна. Скоро придет боль, скоро пойдет кровь... Мальчик протянул ко мне руку, и я взял ее, хоть почти не думал о нем в тот момент. Только бог может понять, сколько выстрадал он, не просто сын - критянин, для которого мать - это бог на земле...
Он помолчал, потом воровской голос зашептал дальше:
- Я тогда чуть не умер. Я и его ненавидел за то, как он обозвал ее тогда... Но он сказал мне после: "Я был не прав, что рассердился. Ведь она доверилась мне..." Он пришел ко мне на другой день, когда я заболел, и сказал, что просит у меня прощения. И еще сказал: "Не бойся, Акам. Я не скажу ни отцу, ни кому другому на земле. Я бы поклялся тебе в этом, но клятва богу значит больше; а я дал обет Асклепия, который связывает человека до самой смерти".
У меня не хватило сил даже на то, чтобы попросить его "Хватит", и он продолжал:
- Понимаешь, это была тайна ее болезни, потому он должен был ее хранить.
Передо мной возник образ той женщины. В синяках, как рабыня, и страх тоже рабский, и рабская ложь... Если б ее рассказ был правдой - она исцарапала бы ему лицо, укусила бы его... Его рваная туника, вырванные волосы - это она тянула его к себе, а не отталкивала; синяки на плечах и шее были знаками не похоти его, а гнева - так лев ярится, видя решетки западни со всех сторон... Когда она закричала, он схватил и тряс ее в слепом бешенстве, забыв свою силу; но я-то, я - как я мог этого не понять?!
- Он сказал мне, - голос мальчика окреп, - мы с тобой уедем вместе и будем гостями Аполлона. Всякое зло - это болезнь, а Его музыка излечивает... В Эпидавре всё будет хорошо.
Я встал. Голова у меня кружилась, ноги дрожали... От гладкого маслянистого моря мутило страшнее, чем от любого шторма... И вдоль берега этого кошмарного моря шла дорога: дорога в Эпидавр.
- Отец, это правда, я клянусь!.. Клянусь, если я лгу - пусть Аполлон убьет меня своей стрелой! Это правда!.. Скорее, отец, останови землетрясение!
Ужас охватил меня.
- Я не бог!!! - кричу.
Но его темные глаза не отрывались от меня, и это были не только его глаза: он бросил вызов смерти, он принес в жертву свой страх, - и эта святость еще жила в нем, бог в нем взывал к богу во мне... Но в душе моей больше не было бога, который мог бы ответить, - лишь боль земли я чувствовал...
- Оставайся тут, где лежишь, - сказал я. - Я найду его.
Побежал вниз по склону через оливы, скликая на ходу своих людей; они топали следом с лицами, перекошенными страхом... Через плечо я успел увидеть, что старый борец поднимается к мальчику. Тот сидел спокойно. Не знаю, какие внутренние путы порвались в нем в тот день, но с тех пор приступы становились всё короче и слабее, а теперь - когда он повзрослел прошли совсем...
Внизу в загоне лошадей привязывали к кольям, чтоб они не разбежались, когда задрожит земля. Большинство из них ржали и бились на привязях, но я выбрал спокойную пару и крикнул, чтобы подали гоночную колесницу. Впервые, сколько себя помню, я перед землетрясением повысил голос.
Когда я погнал их вниз к берегу, то не чувствовал ни страха, ни трепета - только что-то странное, вроде сильной лихорадки. И кони тоже чуяли это во мне, они рвались вперед без кнута, словно хотели убежать от меня... Я и сам хотел.
Еще есть время, я думал, все-таки еще есть. Он уехал - как давно?.. За это время можно натянуть струны и настроить лиру, или вывести корабль из бухты, или проехать несколько поворотов вдоль дороги... А скоро начнется?..
С трудом пробираясь по мокрой грязной равнине, я вспомнил, как он прислал мне девушку-рабыню; иначе, поссорившись с Федрой, я мог узнать правду... Он боялся за меня и за своего брата, - а опасность для себя самого разглядел слишком поздно, таких вещей он не умел предвидеть...
Дорога снова поднялась, и далеко впереди, в кипарисах, я вновь увидел его колесницу. Его кони двигались шагом. Я подумал - он увидел меня, он ждет, всё спасено... Помахал рукой, чтоб привлечь его внимание... Но он просто давал отдышаться своей упряжке и теперь погнал снова. У него были все три его лошади - ведь он уезжал навсегда... Когда они тронулись, стало видно, что кони начинают беспокоиться; но в следующий миг он скрылся из виду.
Наверху дорога была хороша: дождей не было уже дня три. Я взялся за хлыст, - но упряжка была уже не та: в загоне лошади еще не знали, а теперь почуяли; они то осаживали, то рвались вперед, одна с визгом поднялась на дыбы... Я удерживал их из последних сил... И - повиснув на вожжах, откинувшись назад, - поверх задранных голов лошадей я вдруг увидел залив под собой. Он уходил. Вода на глазах откатывалась от берега, обнажая морское дно, которого не видел ни один из смертных, - груды водорослей, гниющие обломки затонувших кораблей... И уходила всё дальше и дальше, словно ее засасывала гигантская глотка.
Я знал не меньше своих коней. Колесница развернулась, и мы рванулись прочь от моря, - один трехголовый зверь, наполненный общим ужасом, вверх от дороги через земли какого-то хутора, - по полям, через арыки, сквозь виноградники... Жена того крестьянина и все его детишки с криком выбежали из дома...
Бог был их другом: благословил их и спас моим появлением. Кто может проследить пути Бессмертных?
Кони мчались через виноградники в дикую чащу; колесница раскачивалась и прыгала на кочках и камнях... Я обмотал вожжи вокруг себя, но только один раз, - боялся, что опрокинусь. Когда чаща замедлила их бег - я освободился и прыгнул. Упал, покатился, поднялся на ноги весь избитый и ободранный, содрогаясь от прикосновения к земле... Весь скот в хлевах мычал и ревел; снаружи козел с ошалевшими глазами разразился диким криком... И в этот момент земля содрогнулась.
Под ногами загрохотало и заходило ходуном, с треском рассыпались каменные стены дома... Я слышал, как завопила женщина и охрипшим от страха голосом ей ответил с поля ее муж; слышал, как заплакали детишки и завыли собаки... И чувствовал, что болезнь землетрясения ушла из головы моей и из живота. И не мог понять: ведь все уже позади, так почему же этот страх?
Мимо пробежал заяц... Почти коснувшись моих ног, он огромными прыжками промчался вверх по склону, - и тогда я глянул на море.
Залив наполнялся снова, - вода возвращалась, - но не потихоньку, как уходила, а громадной стремительной волной, захлестывая берега. Рыбачьи лодки перелетели на ней Псифийский мол, словно детские игрушки на веревочке; прямо подо мной соленое море залило дорогу и поднялось вверх на распаханные склоны, потом замерло - и откатилось назад, смывая и унося с собой всё подряд... Настала мертвая тишина; и пока еще не начался снова гвалт вокруг с севера, вдоль дороги, донесся истошный крик взбесившихся лошадей и свирепый рев быка.
Я не удивился, что там такое, - это был голос моего страха... Из этого шума, словно царский боевой клич из шума битвы, вырвался крик - голос, который я бы узнал из тысяч... И оборвался. Снова раздалось дикое ржание, опять стихло, опять началось... Моя пара, запутавшись в постромках опрокинутой колесницы, тоже вопила от ужаса...
Я подбежал к своим коням, продираясь через кустарник, крича, чтоб кто-нибудь помог... Но крестьянская семья продолжала ковыряться в своих руинах; только что они слышали бога и не могли пока услышать царя... Я обрезал кинжалом постромки и вожжи охромевшей лошади; сколько осталось я мог проехать и на одной.
