Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э. - Майкл Манн
Данный аргумент применим лишь к непосредственному историческому моменту коллапса. Политический и военный коллапс четко датирован: в 476 г. н. э. последний император на западе, которого по иронии звали Ромул Август, был низложен. Он был свергнут вождем смешанных германских групп Одоа-кром, провозглашенным не императором, а королем в соответствии с германскими традициями. Экономический коллапс предположительно датируется более ранними и более поздними датами, чем это событие.
В описании упадка и разрушения в качестве катализатора этих событий я указываю на военное давление варваров. Его влияние было существенным, начиная с внезапного возникновения около 200 г.н. э. до некоторого ослабления только к 280–330 гг.н. э. Без этого геополитического сдвига никаких рассуждений о многочисленных внутренних «провалах» Рима (демократия, свободный труд, промышленность, средний класс или что бы то ни было еще) не возникло бы. Вплоть до 200 г. н. э. имперские структуры адекватно справлялись как с внутренними, так и с внешними трудностями, демонстрируя при этом наивысший уровень идеологической, экономической, политической и военной коллективной власти из тех, что знал мир, за исключением династии Хань в Китае.
Более того, как утверждает Джонс (Jones 1964: II, 102–168), различные уровни внешнего давления, по всей вероятности, служат объяснением того, что Восточная Римская империя со столицей в Константинополе продолжила свое существование в течение последующей тысячи лет. После административного разделения империи западной империи пришлось защищать по меньшей мере 500 километров подвижной рейнско-дунайской границы. Сильная восточная оборона вдоль этого небольшого расстояния, как правило, отклоняла завоевателей с севера на запад. На долю восточной империи выпала защита от персов, которую можно было обеспечить путем упорядоченного чередования войн, мирных договоров и дипломатии. Персы страдали от тех же организационных и количественных проблем, что и римляне. Справиться подобным образом с германскими народами было невозможно — их было слишком много в терминах количества политических организаций, с которыми римлянам приходилось иметь дело. Мы не можем быть полностью уверены в подобного рода аргументе, поскольку западная часть империи также отличалась по своей социальной структуре (как признает Джонс; см. также Anderson 1974а: 97-103). Тем не менее в качестве заключения можно лишь повторить известные слова Пиганьоля: «Римская цивилизация погибла не естественной смертью, она была убита» (Piganiol 1947; 422).
Разумеется, останавливаться на этом нельзя. Как я уже не раз подчеркивал, внешнее давление редко бывает действительно чужеродным. Лишь два события из всего устойчивого внешнего давления возникли как относительно экзогенные по отношению к истории Рима — завоевание Парфии Сасанидами и давление гуннов на готов. Если влияние Рима ощущается даже в них, то оно по крайней мере было косвенным. Но остальное давление, особенно германское, не было внешним в полном смысле слова, поскольку предшествовавшее воздействие римлян на германцев было сильным и решительным. Рим дал своим северным врагам военную организацию, которая впоследствии его сокрушила. Рим также поделился большей частью экономических технологий, которые также способствовали его уничтожению. Кроме того, римский уровень развития мотивировал германцев. Они адаптировали римское влияние, чтобы выработать социальную структуру, пригодную для завоевания. Вопреки римской пропаганде они не были варварами в полном смысле слова — они были полуцивилизованными воинственными народами пограничий.
Поэтому это была неспособность ответить на вызовы, которые Рим создал на своих границах. Причины этой неспособности были внутренними, но они должны были быть связанными с римской внешней политикой. Перед Римом были открыты две властные стратегии — военная и идеологическая.
Военная стратегия состояла в подавлении варваров традиционным путем, то есть путем организации завоевательных походов по всей Европе, которые остановились бы только перед русскими степями. Римские приграничные проблемы тогда стали бы походить на те, которые стояли перед Китаем, они стали бы управляемыми, поскольку им противостояли относительно малочисленные скотоводы-кочевники. Но такая стратегия предполагала то, чем Рим не обладал со времен Пунических войн, — способностью к коллективному военному самопожертвованию, источником которой некогда были относительно эгалитарные граждане. В 200 г. н. э. такая стратегия была невозможна, поскольку требовала глубоких продолжительных изменений в социальной структуре.
Идеологическую стратегию можно было применить к приграничным местностям, но только чтобы сделать захватчиков цивилизованными, и, таким образом, возможное военное поражение от них не означало бы полного уничтожения Рима. Идеологическая стратегия могла принять элитистскую или демократическую форму — либо германская династия могла править империей (или несколькими цивилизованными римскими государствами), либо народы могли слиться. Элитистский вариант был успешно применен китайцами для инкорпорирования завоевателей; демократический вариант присутствовал как актуальная возможность, но не был реализован в ходе распространения христианства. Рим никогда всерьез не распространял свою культуру на внешние области, которые прежде не были умиротворены его легионами. Вновь требовалась революция в политическом мышлении. Не удивительно, что ни элитистский, ни демократический варианты не были задействованы. Стилихон и его вандальские народы были настоящими защитниками Рима около 400 г.н. э.: было немыслимо, что Стилихон наденет имперский пурпур, но тот факт, что он этого не сделал, обернулся катастрофой для Рима. Столь же катастрофичным было то, что практически никто из германцев не обратился в христианство до их завоеваний (как утверждает Brown 1967). И вновь причины этого были по большей части внешними: Рим так и не разработал никакой единой стратегии для собственных элит или народа. Трехсторонний зазор, который я уже описывал, означал, что интеграция государства и элит в единый цивилизованный правящий класс была ограниченной, к тому же народ в массе не имел никакого отношения к имперским структурам. В Китае символом гомогенности элит было конфуцианство; в Риме христианство открыло возможность для гомогенности народа. Разумеется, этот вопрос вынуждает нас обратиться к более подробному исследованию мировых религий спасения — этим важнейшим носителям идеологической власти. Это тема следующих глав.
В настоящий момент можно заключить, что причина неспособности Рима справиться с высоким уровнем внешнего давления после 200 г.н. э. лежала в трехстороннем зазоре власти между государственной элитой, высшим классом и народом. Чтобы справиться с полуварварами военным или мирным путем, требовалось закрыть эти дыры власти. Они не были закрыты, несмотря на три попытки. Север предпринял первую неуверенную попытку, Диоклетиан — вторую, Константин и христианские императоры — третью. Но их неудачи не были неизбежными: они были сокрушены различными непредвиденными событиями. Поэтому наше мнение относительно всех возможностей первой территориальной империи с ее идеологически сплоченной элитой и легионерской экономикой как разновидности принудительной кооперации остается неопределенным. Подобные формы власти никогда вновь не появлялись на территории, которую занимала Римская империя или на которую распространялось ее влияние. Напротив, как и в случае Персидской империи
