Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5
Председатель. — Следовательно, вы не слышали, что военно-полевому суду его хотели предать не за тем, чтобы повесить, а чтобы этим путем вывести исследование за пределы гласного рассмотрения и затем закончить дело?
Хвостов. — Этого я не слыхал.
Председатель. — По поводу вашей отставки вы не убедились в вашей ошибке относительно значения Распутина? Вам не стало известно, при перемещении на пост министра внутренних дел, что г-жа Сухомлинова в это время завязала особенно дружеские отношения с Распутиным?
Хвостов. — Это я знаю.
Председатель. — Вероятно, это стало вам известно post factum?
Хвостов. — Я должен сказать, что я не такой наивный человек, чтобы и тогда не считал Распутина важным фактором той жизни, но я считал своим долгом это отрицать.
Председатель.— Вы изволили выразиться в начале своего объяснения, что ваше упорство по некоторым делам послужило основанием к вашему переходу с поста министра юстиции на пост министра внутренних дел, — вы имели в виду только дело Сухомлинова или было еще какое-нибудь острое дело, отношение к которому министра юстиции кому-нибудь не нравилось?
Хвостов. — Еще было дело генерала Драчевского,[103] но тут я не думаю, чтобы принимали участие те же лица, что и в деле Сухомлинова. Мне казалось, что здесь, вследствие своих симпатий к Драчевскому и его жене, были заинтересованы какие-то другие круги. По этому делу у меня тоже был подробный доклад у государя, в котором я, насколько мог, выражал свое полное несогласие на прекращение дела и настаивал на необходимости ведения его правильным судебным порядком.
Председатель. — А было заявлено желание о прекращении этого дела?
Хвостов. — Да, в виду того, что в настоящее время подобное дело может произвести неблагоприятное впечатление. Но я тогда докладывал и сумел доложить, что прекращение дела должно как раз породить те неблагоприятные последствия, о которых говорилось, как о последствиях его ведения. Государь совершенно согласился с моим докладом. Я помню, что, когда я увидел остроту положения, я начал искать выхода и представил его величеству, что неоднократно и раньше были случаи, когда временно дело приостанавливалось до окончания войны. Я высказал государю, что если ему угодно, то я бы просил сделать именно это, потому что если генерал Драчевский окажется более храбрым, чем он оказался честным, то быть может во время войны он совершит геройский подвиг, и, наконец, если будет убит, то дело само собою прекратится. Когда, после доклада, я спросил государя, какова будет его воля, государь сказал: «Пусть дело идет по закону».
Председатель. — Вы не замечали, когда вам пришлось бороться за суд и судебное течение процессов, что, в сущности говоря, аргументы были одни и те же и в деле генерала Драчевского и в деле генерала Сухомлинова, т.-е. пытались дела самых недобропорядочных людей связать с устоями монархии?
Хвостов. — Мне казалось, что тут скорее было чувство сожаления, особенно относительно Драчевского. Ему покровительствовала императрица Мария Федоровна и, конечно, без всяких политических соображений. Если не ошибаюсь, он был почетным опекуном. Следующее дело — это дело председателя кутаисского суда Федорова, которое тоже, по всей вероятности, вызвало некоторое недовольство. Когда я только что назначил расследование по этому делу и следователь Руднев приступил на месте к следствию, я получил записку от государя, без всякой его резолюции, только с подчеркнутыми некоторыми местами, заставившими понять, что государь изволил обратить на дело Федорова внимание. По всей вероятности, это была записка от самого Федорова или от его родных, представленная государю и адресованная государем ко мне. В следующий мой всеподданнейший доклад я взял эту записку и, кроме того, к этому времени я получил телеграмму или письмо, хорошо не помню, от Руднева. Это мне очень помогло, потому что оказалось, что на записке должна была последовать резолюция, но ее не последовало. Государь мне сказал: «Я забыл написать свою резолюцию».
Председатель. — Она должна была быть какая?
Хвостов. — По всей вероятности согласная с запиской Федорова, просившей приостановить разбор дела до окончания войны. Когда государь сказал, что забыл поставить резолюцию, я говорю: «Ваше величество, если ваша резолюция должна быть согласная с ходатайством записки, то я счастлив, что вы изволили забыть, так как я вам должен доложить, что обнаружено то-то и то-то». Тогда государь сказал: «Как будет огорчен Сергей Петрович», т.-е. лейб-хирург. Когда было получено расследование и я его представил государю, то тут было новое ходатайство о том, чтобы опять отложить это дело, потому что Федоров хочет заняться благотворительностью под руководством принца Ольденбургского. Я тогда доложил государю, что от этого кутаисский суд очень пострадает, что необходимо приняться за очищение этого суда, потому что Федоров растлил этот суд. Мои доводы не вызвали сочувственного отношения, и я принужден был доложить государю: «Если бы вы разрешили мне переговорить с Сергеем Петровичем, я думаю, что и он признал бы, что убрать его брата из кутаисского суда необходимо». Я получил разрешение и, вызвав Сергея Петровича, все предъявил ему, и он согласился, что брат его остаться не может.
Председатель. — Чем кончилось дело Федорова?
Хвостов. — Он подал прошение об отставке и государь соизволил на это прошение согласиться.
Председатель. — Вы считали правильным прекращение течения судебного процесса?
Хвостов. — Тут не было судебного процесса, Федоров не был предан суду, было только назначено следствие и дело было в первичной стадии административного секретного дознания для руководства и для ознакомления одного министра юстиции.
Председатель. — Но предварительное дознание констатировало несомненное преступление данного лица?
Хвостов. — Вымогательства не было, а были излишние путешествия, которые иногда происходили только в воображении г. Федорова. На путешествия он получал прогоны; потом было усиленное расходование телеграфного кредита; им самим были представлены в контроль телеграммы совершенно частного характера, поздравительные и т. д. Так что, в сущности говоря, ничего особенно резко преступного там не было, он просто производил на меня впечатление Хлестакова, любившего помпу, любившего окружать себя каким-то восточным престижем.
Председатель. — То, что вы изволили изложить, имеет на языке закона определенное название: представление в оправдание расходов частных телеграмм и выписка из казначейства сумм за мнимые поездки называются служебными подлогами и расхищениями казенных денег.
Хвостов. — Я руководился соображением, что иначе кутаисский суд не был бы скоро приведен в благополучное состояние, а здесь дело кончалось сразу.
Председатель. — Почему же? Ведь человек, которому грозят арестантские отделения, должен был быть отставлен от должности?
Хвостов. — Тогда эта должность не будет никем занята. А для меня было самым важным возможно скорее убрать его, тем более, что говорили, что он брат лейб-хирурга, что это дело совершенно пропавшее, и я рад был, когда смог добиться хоть такого результата. Если бы я был прокурор, для меня, быть может, была бы важнее другая сторона, в качестве же министра юстиции для меня важнее правильное положение суда.
Председатель. — Но вы были также и генерал-прокурором — это с одной стороны, а с другой стороны, правильное течение суда и правосудие, несомненно, требуют равенства и для писца полицейского участка и для председателя суда.
Хвостов. — Это непременно так. Если вы поставите вопрос о моей виновности, я скажу, что виновен, но так мне было легче достигнуть цели, к которой я стремился.
Председатель. — Скажите, не выдвигали ли вы в ваше министерство вопрос о помиловании, по двум или даже трем делам, лиц, которые были осуждены, и вы считали, что они были осуждены не вполне правильно? Я имею в виду дело Мищука, дело Бурцева и дело с.-д. фракции 2-й Государственной Думы?
Хвостов. — Все эти дела я помню. Дело Бурцева и 5 депутатов было выдвинуто в совете министров и в виду различных политических соображений, по мнению некоторых членов совета министров, необходимо было испросить помилование.
Председатель. — Кто из состава совета министров выдвигал этот вопрос, не вы?
Хвостов. — Нет, не я. Может быть Кривошеин. Я даже не мог выдвигать, потому что дела не знал.
Председатель. — Чем же было решено?
