Павел Щёголев - Падение царского режима. Том 5
Председатель. — Вы изволили быть министром юстиции с 6 апреля 1915 года[100] по 7 июля 1916 года и министром внутренних дел с 7 июля 1916 г. по 16 сентября того же года?
Хвостов. — Да, но в управление министерством внутренних дел я вступил по получении 11 июля 1916 г. из ставки указа о моем назначении.
Председатель. — Будьте добры изложить вкратце, при каких обстоятельствах состоялось ваше назначение министром юстиции, чем были вызваны ваши перемещения на пост министра внутренних дел и ваш уход с этого поста, а также расскажите об обстоятельствах, при которых вы приняли министерство юстиции от вашего предшественника Щегловитова, как вы получили министерство от вашего предшественника Штюрмера и как вы сдали министерство вашему преемнику Протопопову?
Хвостов. — Я жил в деревне, когда получил из Вильно от возвращавшегося из ставки И. Л. Горемыкина телеграмму, с просьбой приехать в Петроград. Из телеграммы я понял, что меня желают экстренно привлечь в ряды, так сказать, действующей армии, и, думая, что Горемыкин хочет это сделать исключительно по своей инициативе, поехал в Петроград с определенной целью отказаться. По приезде я видел Горемыкина, предложившего мне, как единственному, по его словам, кандидату государя, пост министра юстиции. Считая себя обязанным исполнить высочайшую волю, я хотя и доложил государю, что болен, но сказал, что опасности в том, что через две недели принужден буду выбыть из строя — нет, и государю угодно было меня назначить министром юстиции. Чем была вызвана отставка моего предместника — я не знаю. Почему государь остановился на мне — думаю, что по представлению И. Л. Горемыкина, с которым я знаком еще со времен ревизии сенатором Шамшиным Самарской и Саратовской губернии.
Председатель. — При каких обстоятельствах вы оставили министерство юстиции?
Хвостов. — 28–30 июня я был с последним моим докладом, по должности министра юстиции, в ставке. В виду доходивших до меня сведений о том, что вследствие моего упорства по некоторым делам, против меня, извините за тривиальное выражение, несколько раз создавалась интрига, желавшая меня выкинуть из министерства юстиции, а также в виду того, что мне нужно было представить государю доклад о замещении должностей важнейших моих сотрудников — директоров департаментов, я спросил у государя, могу ли считать себя прочным на посту министра юстиции. Я говорил государю, что мне это нужно не в видах личного интереса, а потому, что, имея в виду просить о назначении моих ближайших сотрудников, я сделаю это только тогда, когда буду считать себя вполне прочным. Если же государю угодно меня заменить, я воздержусь от своего доклада, потому что моему преемнику, может быть, будут нужны другие сотрудники. Государь говорит: «Почему вам это пришло в голову? Конечно, прочно, дайте я подпишу». И государь удостоил мои доклады утверждением. Из этих докладов при мне состоялось только назначение в сенаторы бывшего директора Трегубова; последующие назначения, например, Мордухай-Болтовского и назначение на его место старшего юрисконсульта состоялось уже после моего перехода на пост министра внутренних дел. Что касается до интриги, о которой я уже упоминал, то она началась после того, как состоялось постановление первого департамента государственного совета о назначении предварительного следствия над генералом Сухомлиновым. Это дело возбуждено отчасти по моей инициативе, у меня были секретные рапорты товарища прокурора палаты Жижина, командированного в ставку в распоряжение начальника штаба бывшего верховного главнокомандующего великого князя Николая Николаевича и производившего, под наблюдением ставки, расследование по делу Мясоедова, по которому обнаружились некоторые обстоятельства, касающиеся генерала Сухомлинова. Конечно, Жижин должен был соблюдать тайну, но ему было разрешено не скрывать всех перипетий дела от своего непосредственного начальника генерал-прокурора — министра юстиции. Это было еще при моем предместнике и после вступления моего в управление министерством рапорты продолжали поступать ко мне. В виду того, что до меня рапорты, иногда в копии, иногда в подлиннике, представлялись государю и на одном из таких всеподданнейших докладов бывшего министра юстиции было написано государем: «Прошу и впредь доставлять мне эти рапорты», я считал своим долгом продолжать доставлять их государю. Рапорт, касавшийся дела Сухомлинова, я отвез государю лично, при одном из моих всеподданнейших докладов, причем словесно указал на его особую важность. Государь вернул мне рапорт без всякой резолюции. Когда была образована следственная комиссия, под председательством генерала Петрова, из членов Государственной Думы и государственного совета, я испросил высочайшее повеление на препровождение рапортов и всего имевшего отношение к делу Сухомлинова в верховную следственную комиссию. Поэтому я думаю, что вся деятельность следственной комиссии, касающаяся изменнических действий Сухомлинова, началась с материала, представленного мною. Следствие по делу Сухомлинова шло тоже под моим руководством и принятые меры пресечения — содержание под стражей и заключение в крепость — исходили также от меня. Приняты эти меры были не столько в видах безопасности, сколько в видах соблюдения достоинства судебной власти. За неделю до принятия мер я доложил о своих предположениях государю, доказав ему неотложность и необходимость приведения их в исполнение. Государь ничего против этого не сказал, а только заметил: «Да, да, я понимаю, что вы не испрашиваете указаний, я сам и не дал указаний».
Председатель. — Значит, вы были, безусловно, сторонником содержания Сухомлинова под стражей?
Хвостов. — Преступление было такое тяжкое и улики были настолько сильны, что мера пресечения — содержание под стражей — была несомненно необходима. Общество и так крайне недоверчиво относилось к будущему ходу этого дела и до меня доходили слухи, будто правительство и вышестоящая власть хотят всячески его затормозить. Комиссия отчасти оправдывала эти слухи, занятия шли медленно и когда, наконец, было назначено следствие и выбранный, по соглашению со мной, сенатор, перед самым производством следствия, заболел, стали говорить, что он заболел нарочно.[101] Кроме того, Сухомлинов находился в нравственной зависимости от жены, и можно было всегда опасаться, что она поможет ему принять меры к побегу. Если бы такой побег случился, никто бы не поверил, что правительство об этом не знало, и все бы думали, что правительство способствовало побегу. Вот мотивы, побудившие меня остановиться на этой мере.
Председатель. — Все это относится к 1915 году?
Хвостов. — К началу 1916 года, потому что тогда председателем совета министров и министром внутренних дел был Штюрмер, с которым я беседовал перед тем, как принять эту меру. Отношение Штюрмера было, как и всегда на словах, согласное с моим, отчасти, пожалуй, потому, что я несколько напугал его возможностью побега, говорил, что не в силах устранить побег и что за побег он будет отвечать нравственно перед обществом и перед своей совестью.
Председатель. — Вы изволили подчеркнуть, что таковы были слова Штюрмера по отношению к этому вопросу?
Хвостов. — Я это подчеркнул нарочно, потому что на другой или на третей день, как мера пресечения была принята, начали появляться различные лица, между прочим ген. Максимович, которые просили моего заступничества и говорили, что вероятно мне известно, что несчастный старик уже арестован, что они, конечно, не хотят выносить сор из избы, не хотят докладывать государю, но что государь будет огорчен такой мерой. Тогда я сказал, чтобы они не беспокоились и не докладывали государю, потому что я такую меру никогда бы не мог принять, не доложив ему предварительно об этом сам. Для них было сюрпризом, что государю уже известно, и они от меня отстали, но при каждом моем всеподданнейшем докладе я замечал, что на государя кто-нибудь действовал и государь хотя мне ничего не говорил, но интересовался этим делом и всякий раз возбуждал вопрос, нужно ли такое отношение к Сухомлинову, главным образом, на том основании, что он старик и никуда не убежит.
Председатель. — Вам не пришлось беседовать по поводу дела Сухомлинова с бывшей императрицей?
Хвостов. — Как же! Это было уже после ареста. Я увидел, что отношение Штюрмера к делу не таково, как мне могло казаться раньше, вследствие его внешнего сочувствия моим действиям. Он говорил, что императрица крайне встревожена тем, что Сухомлинов в крепости, что будь он в тюрьме, она бы больше с этим примирилась. Я говорю Штюрмеру: «Почему же вы не могли доложить императрице, что заключение Сухомлинова в крепость вызвано именно соображением, по возможности, облегчить ему содержание под стражей, потому что судебной власти нужно только, чтобы он содержался в одиночном заключении. Между тем, если бы он был заключен в тюремное здание, он подвергся бы общему тюремному режиму». Штюрмер говорит: «Я не догадался это сказать. Хорошо, если бы вы сами поехали к императрице, она будет очень довольна, она даже высказывала мне, что желала бы с вами повидаться. Если вы будете свободны, поезжайте завтра». Я говорю: «Пожалуйста, отчего же мне не поехать, не повидаться». Тогда по прямому проводу снеслись с Царским Селом. Штюрмер просил доложить императрице, что министр юстиции спрашивает, может ли она его принять, и сейчас же последовал ответ, что императрица приглашает меня на другой день в 11 часов утра. Я был у императрицы больше часу; императрица говорила мне то же самое: «Ну, если бы в тюрьму, а то в крепость, там, где постоянно заключались врага царя». Я докладывал императрице, что она ошибается, что иногда крепость служила местом заключения для лиц других преступных категорий и что, кроме того, содержание старика в крепости для него гораздо легче, чем содержание под стражей. Мне указывалось на полное невероятие самого обвинения. Государыня говорила, что это человек наиболее преданный государю, человек, от которого государь слышал всегда только правду, и, когда я старался рассеять это неверное предположение о правдивости Сухомлинова, государыня даже схватилась за голову и сказала: «Боже мой, боже мой, кто бы мог это подумать». Говорила, не ошибаюсь ли я, что она верит мне, но, что может быть меня обманывают. Я удостоверил, что меня обманывать не могут, что я знаю лиц, которые мне это говорили, кроме того, я этих лиц проверяю фактическими данными. Этим свиданием с императрицей я воспользовался, чтобы при первом моем докладе государю опять осветить обстоятельства, которые ранее были мною мало освещены и которые могли быть освещены неверно в глазах государя путем неточной передачи моих мыслей. Я представил фотографические снимки с различных документов, с писем Сухомлинова, с его дневника, так что доклад был с иллюстрацией и произвел на государя сильное впечатление. Государь был, по обыкновению, очень милостив, просил меня, чтобы я уехал в отпуск недели на две, потому что я сказал, что на более долгое время я не могу покинуть министерство, и говорил: «Когда вернетесь, приезжайте ко мне с докладом, потом опять уезжайте в отпуск, потому что нужно беречь ваши силы, иначе ненадолго хватит».
