Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
Но были ли у Ленинграда, обескровленного и истощенного Большим Террором и осадой, реальные силы для «исторического натиска», о котором столь высокопарно говорил писатель Вишневский?
Правда заключалась в том, что угасание и свертывание Ленинграда, начавшееся после переноса столицы из Петрограда в Москву в 1918 году, продолжалось безостановочно уже не одно десятилетие. Это был процесс, инициированный Лениным, а после его смерти непреклонно продолженный Сталиным. Особенно пострадала культура, ибо в централизованном государстве она поддерживалась исключительно субсидиями «сверху». Художник Владимир Милашевский заметил: «Великий город мелел, как Великая река… Уходила вода из почвы… Не было ассигновок… или они были «урезаны». Это все новые слова, к которым надо было привыкнуть… Москва забирала себе все деньги, людей… энергию, инициативу…»
Еще в 1919 году один ловкий поэт предложил присоединить Петроград к Москве и новый город назвать Петросква. (Этот дикий проект всплыл на поверхность полвека спустя; на сей раз планируемому объединенному мегагороду предлагалось дать имя Москволенинград.) Из этих фантастических планов ничего, разумеется, не вышло, но они отражали дух времени и инстинктивное желание некоторых ленинградцев хоть как-то «присоседиться» к столице.
На практике это означало, увы, лишь постоянное одностороннее перекачивание талантов из Ленинграда в Москву. Так, в начале 30-х годов в Москву перебрались несколько ведущих деятелей ленинградского балета, среди них великие танцовщики Марина Семенова и Алексей Ермолаев. Художественным руководителем балетного училища Большого театра был назначен ленинградец Виктор Семенов. Федор Лопухов даже стал (правда, ненадолго) главным балетмейстером Большого театра.
В Москве оказался истинный петербуржец Мандельштам, в своих стихах почти оправдывавшийся в том, что:
В год тридцать первый от рожденья векаЯ возвратился, нет – читай: насильноБыл возвращен в буддийскую Москву.
Тогда же Мандельштам написал горькое: «В Петербурге жить – словно спать в гробу». Вслед за ним Валентин Катаев уже злорадно назвал Ленинград той эпохи «странным, полумертвым царством».
Сталинский Большой Террор, а затем почти 900-дневная осада Ленинграда немцами измотали и иссушили город до почти невозможного, необратимого предела. В 1944 году в Ленинграде осталось меньше 600 тысяч человек. Город лежал в развалинах, не работали водопровод, канализация, центральное отопление, не ходили трамваи и троллейбусы. Приехавший в 1945 году в Ленинград Илья Эренбург был удручен: что ни дом – то рана или рубец. Однако еще более грустные мысли вызвали у Эренбурга прохожие на Невском проспекте. Он всматривался в лица: до чего мало коренных ленинградцев! Валентину Катаеву представлялось, что душа Ленинграда «улетела подобно пчелиному рою, покинувшему свой прекрасный улей, а новая душа, новый пчелиный рой, еще не вполне обжила свой город».
Вернувшаяся в Ленинград из эвакуации в июне 1944 года Анна Ахматова позднее вспоминала о том, как поразил ее «страшный призрак, притворяющийся моим городом». Одной своей знакомой Ахматова тогда заметила: «Впечатление от города ужасное, чудовищное. Эти дома, эти два миллиона теней, которые над ними витают, теней, умерших с голода. Это нельзя было допустить… Это чудовищная ошибка властей».
Но город вновь, в который раз, отказывался умирать. Хоть и мучительно медленно, но Ленинград оживал. Моральной основой этого возрождения было, конечно, в первую очередь осознание безмерности подвига города, героически выстоявшего неслыханную осаду. Его выразила ставшая символическим голосом блокадного Ленинграда поэтесса Ольга Берггольц:
Сестра моя, товарищ, друг и брат,ведь это мы, крещенные блокадой!Нас вместе называют – Ленинград,и шар земной гордится Ленинградом.
Пытаясь извлечь выгоду из сознания, что страна обязана Ленинграду столь многим, партийные руководители города, в первую очередь молодой и энергичный Алексей Кузнецов, выдвинули весьма амбициозный план его восстановления и роста. Город претендовал на значительную часть общероссийских фондов, предназначенных для послевоенной реконструкции. В этих планах Ленинграду наивно отводилась роль, которую он исполнял до революции и о которой уже, казалось, успели забыть: «окна в Европу». Здесь даже неосторожно заговорили о возможности перенесения столицы из Москвы обратно в Ленинград.
Эта витавшая в воздухе идея была подхвачена некоторыми находившимися в Советском Союзе западными корреспондентами. Среди них был молодой американец Гаррисон Солсбери, опубликовавший впоследствии незаурядный бестселлер – книгу о ленинградской блокаде «900 дней». В 1944 году, после визита в Ленинград, он написал статью для «Нью-Йорк таймс», которая, под влиянием разговоров с ленинградцами, была, по его словам, «an open plea that Leningrad again be Russia’s capital»[81]. Но в СССР реакция на статью была отрицательной.
Все эти смутные мечты вписывались в более общие настроения русского общества. Унесшая десятки миллионов жизней Вторая мировая война закончилась для России победоносно. Ее авторитет в мире был, как никогда, высок, и советское правительство многим представлялось правительством «национального единства». Миллионы русских солдат, прошедших по Европе, где их чествовали как спасителей от гитлеровского ига, впервые увидели, насколько лучше люди живут на Западе. Теперь они хотели от Сталина больше потребительских товаров, прекращения массовых репрессий и некоторого послабления. Несмелые надежды творческой интеллигенции включали общение с западными коллегами и корреспондентами, большую доступность поездок за границу и даже – предел мечтаний! – новейшие кинокартины из Америки.
«Народ поумнел, это бесспорно», – сказал в разговоре с Эренбургом маршал Леонид Говоров, во время войны командовавший Ленинградским фронтом. Эренбург вспоминал, что Говоров был подлинным петербуржцем – образованным, любящим поэзию, умеющим спрятать глубокую страсть за маской сдержанности, и при этом человеком точного расчета, ясной и трезвой мысли. В начале блокады Говоров безуспешно требовал у Сталина полной эвакуации гражданского населения из Ленинграда. Именно войска Говорова, одного из самых молодых советских маршалов, в 1944 году отбросили немцев от Ленинграда.
В 1946 году Говоров, рассуждая с Эренбургом о будущем Ленинграда и страны, вдруг начал декламировать «Медного всадника» Пушкина, ту его часть, где поэт в раздумье и тревоге обращается к конной статуе Петра Великого как символу Российского государства:
Куда ты скачешь, гордый конь,И где опустишь ты копыта?
Говоров был типичным представителем целой плеяды новых советских военачальников. Прошедшие как победители по Европе, решительные и инициативные, они напоминали чем-то молодых русских генералов, участвовавших в разгроме Наполеона в 1812–1813 годах. Многие из тех смельчаков присоединились к мятежу декабристов в Петербурге в 1825 году. Представляя себе русскую историю, Сталин не мог не заметить этой угрожающей параллели. Он решил нанести упреждающий удар. Как и во времена Большого Террора, первой своей мишенью Сталин избрал Ленинград.
* * *Ахматова несколько раз говорила мне, что считает август самым несчастливым для себя месяцем. Она имела в виду, что первого ее мужа, Николая Гумилева, большевики расстреляли в августе 1921 года, а другой муж, Николай Пунин, в последний раз был арестован в августе 1949 года (умер он в концлагере в Сибири тоже предположительно в августе 1953 года).
И наконец, в августе 1946 года, четверть века спустя после казни Гумилева, было принято позорное постановление Центрального Комитета Коммунистической партии, направленное главным образом против Ахматовой и Зощенко, ведущих поэта и прозаика Ленинграда. Это постановление до сих пор иногда называют «ждановским», так как в тот период Андрей Жданов, бывший партийный руководитель Ленинграда, выполнял роль общенационального партийного идеолога и «специалиста» по вопросам искусства.
На самом деле инициатива этой и последующих грозных акций в области культуры в период, получивший название «ждановщины», принадлежала самому Сталину. Это он вызвал в Кремль на проработку (на партийном жаргоне это называлось «вызвать на ковер») группу партийных и литературных функционеров Ленинграда и, обрушившись там с грубейшими нападками на Ахматову и Зощенко, задал тон последующим драматическим событиям.
По поручению Сталина Жданов дважды выступил в Ленинграде на собраниях, куда согнали партийную и литературную элиту города. Он пересказывал сталинские директивы, но добавил к ним и собственной «эрудиции». Получилась дикая, оскорбительная и безграмотная каша. Об Ахматовой Жданов отозвался так: «До убожества ограничен диапазон ее поэзии – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и молельной. <…> Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой».
