Соломон Волков - История культуры Санкт-Петербурга
Одной из важнейших акций сталинской пропаганды стало исполнение 9 августа 1942 года в осажденном Ленинграде Седьмой симфонии Шостаковича. Это исполнение было подготовлено и проведено как настоящая военная операция. Ее курировал ближайший помощник самого Жданова Алексей Кузнецов. Специально для исполнения симфонии Шостаковича в оркестр Ленинградской филармонии для пополнения состава были откомандированы музыканты, воевавшие на фронте. Это было сделано, несмотря на протесты генералов, недоумевавших: «Бросим воевать – пойдем играть?» Но партийные руководители объяснили генералам политическую важность исполнения симфонии. Ее партитура была доставлена в Ленинград из Куйбышева специальным военным самолетом.
Поскольку на концерте планировалось присутствие высших партийных и военных руководителей города, встала задача предотвратить возможный обстрел Ленинградской филармонии немецкой артиллерией. Этим занялся командующий Ленинградским фронтом генерал-лейтенант (будущий маршал Советского Союза) Говоров. За несколько недель до исполнения симфонии военная разведка начала активно уточнять данные о немецких батареях и наблюдательных пунктах. В результате русские артиллеристы, получившие специальные планы, в день концерта смогли открыть ураганный прицельный огонь по врагу. На операцию под кодовым названием «Шквал» специально выделили 3 тысячи крупнокалиберных снарядов. Ошеломленная немецкая артиллерия была на время выведена из строя.
Исполнение транслировалось по радио. Перед началом концерта диктор торжественно объявил: «Дмитрий Шостакович написал симфонию, которая зовет на борьбу и утверждает веру в победу. Само исполнение Седьмой симфонии в осажденном Ленинграде – свидетельство неистребимого патриотического духа ленинградцев, их стойкости, их веры в победу, их готовности до последней капли крови бороться и завоевать победу над врагом. Слушайте, товарищи».
Как вспоминал Богданов-Березовский, зал филармонии был переполнен. У него было впечатление, что на концерте собрался весь город. В ложе сидели Кузнецов, Говоров, другие руководители. Усталому, голодному Богданову-Березовскому показалось, что «ярко освещенный Большой зал филармонии с его красивым сочетанием ослепительной белизны, позолоты и мягких тонов малинового бархата, с безупречными архитектурными пропорциями выглядел праздничнее, чем во время самых торжественных концертов довоенного времени. По сравнению с обликом уличных зданий, покрытых ранами, он казался явлением из сказочного, прекрасного мира».
У каждого слушателя в руках была программа, в которой было написано, что Седьмая симфония посвящена Ленинграду. Понятно, что эта музыка произвела феноменальное впечатление. Более благодарную аудиторию трудно себе вообразить. Все понимали, что присутствуют при историческом событии: «Никогда и никто из присутствующих не забудет этот концерт девятого августа. Пестрый оркестр, одетый в кофточки и телогрейки, пиджаки и косоворотки, играл вдохновенно и напряженно… Когда играли финал, весь зал встал. Нельзя было сидеть и слушать. Невозможно».
Многие слушатели плакали, как это было и на премьере Пятой симфонии Шостаковича. В обоих случаях это было следствием шока от неожиданной эмоциональной атаки, когда музыка говорила об общей трагедии, не прибегая к помощи могущих быть опасными слов. Под звуки Седьмой симфонии ленинградцы оплакивали свою судьбу и судьбу своего города, медленно умиравшего в тисках самой безжалостной осады XX века.
Музыка Шостаковича звучала аккомпанементом к окончательной кристаллизации новой легенды о Ленинграде как городе-страдальце, городе-мученике. 100 лет тому назад Гоголь, а вслед за ним Достоевский создали образ Петербурга – бесчеловечного, холодного колосса, города-спрута, центра угнетения и унижения простых людей. Прошли годы; перенося удар за ударом, город терял признаки власти и величия: сначала он перестал быть столицей государства, а затем был опустошен в годы сталинского Большого Террора. Немецкая осада должна была окончательно уничтожить Ленинград. Но случилось чудо: физически истерзанный город воспарил духом, омытый горячим морем национальной и мировой симпатии и сострадания.
Когда-то антипетербургская легенда начала складываться в народном сознании, в глухом подполье, лишь затем вырвавшись на поверхность в замечательной прозе и стихах ведущих русских литераторов. В XX веке миф о городе-мученике тоже родился в подполье, но не в народных легендах, а в таких блестящих и изощренных индивидуальных творениях, как романы Вагинова и «Реквием» Ахматовой. Седьмая симфония Шостаковича задумывалась в этом же ключе, как тайное послание о трагической участи Ленинграда. Драматический зигзаг истории превратил этот опус Шостаковича из эзотерического в экзотерический. Об ужасной судьбе города заговорили все громче и громче. Совместные усилия гитлеровской и сталинской цензур в итоге провалились: слухи о голодном вымирании и уничтожении Ленинграда широко распространились и подавить их не удалось. Подпольная легенда вырвалась наружу, а тщетные усилия по ее сдерживанию только придали ей большую убедительность и силу. Преодолевая официальные препоны, эта легенда стала подлинно народной.
Ахматова почувствовала это одной из первых. Об опубликовании антисталинского «Реквиема», разумеется, все еще не могло быть и речи, но зато она написала и напечатала во время войны, когда это стало на короткий момент возможным, цикл стихов, посвященных Ленинграду, которые потаенно включали некоторые из важных тем «Реквиема». Для радикально трансформированного петербургского мифа это был момент исторической важности: на всю страну прозвучало великое трагическое стихотворение Ахматовой, воспринятое всеми как реквием и по жертвам Большого Террора, и по мученикам 900-дневной блокады:
А вы, мои друзья последнего призыва!Чтоб вас оплакивать, мне жизнь сохранена.Над вашей памятью не стыть плакучей ивой,А крикнуть на весь мир все ваши имена!Да что там имена! – захлопываю святцы,И на колени все! – багровый хлынул свет,Рядами стройными проходят ленинградцы,Живые с мертвыми: для славы мертвых нет.
Глава 6
26 января 1945 года Ленинград по приказу Сталина был удостоен высшей награды страны – ордена Ленина «за выдающиеся заслуги трудящихся Ленинграда перед Родиной, за мужество и героизм, дисциплину и стойкость, проявленные в борьбе с фашистскими захватчиками в трудных условиях вражеской блокады». Сталин не желал добра городу, но он был гением пропаганды, и в тот момент возвеличение Ленинграда соответствовало его политической тактике. Окончательная победа над Гитлером была главной целью, и Ленинград внес свой исключительный вклад в ее достижение. За это Сталин официально наименовал Ленинград «городом-героем» – честь, которой не удостоилась в тот момент даже Москва.
В то время сталинские трубадуры дружно пели Ленинграду хвалу и славу. Типично выспреннее радиообращение Всеволода Вишневского в 1946 году: «Город не может – какие бы потери он ни понес за 900 суток блокады – ослабить своего исторического натиска, своего напора, своей воли. Он привык идти в первых рядах – всегда, неизменно. Ему, городу на Неве, народ торжественно доверил нести имя Ленина, беречь это имя, – и город достойно отвечает… Прими, город-отец, сыновний, трепетный привет мой! Вся страна чтит тебя, твои ордена и раны, твои победы и твой труд, который служит примером. И все знают, что вновь скажешь ты стране смелое слово…»
Талантливый пропагандист, Вишневский перемешивал правду и ложь искусно и вдохновенно. Действительно, моральный статус Ленинграда после войны с Гитлером был высок как никогда. Подлинному народному преклонению перед страданиями Ленинграда не препятствовали – на короткое время – выплеснуться на поверхность. Это позволило мифу о Ленинграде-мученике укорениться в национальном сознании. Вдобавок этот миф приобрел международный резонанс – обстоятельство чрезвычайно важное для традиционно ревниво следящей за своим зарубежным авторитетом России, будь это даже Россия сталинская.
Результатом было беспрецедентное явление: радикальное изменение имиджа великого города в течение каких-нибудь 100 лет. Из символа угнетения город превратился в символ страдания. На моральном или культурном уровне это был неслыханный триумф. Теперь Ленинград предстал перед миром в двойном ореоле: как одно из прекраснейших мест планеты, архитектурное чудо, воспетое в стихах, прозе и музыке; и в то же время – как город, перед величественным подвигом и неслыханными страданиями которого преклонилось все человечество.
Но были ли у Ленинграда, обескровленного и истощенного Большим Террором и осадой, реальные силы для «исторического натиска», о котором столь высокопарно говорил писатель Вишневский?
