Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
"Субботникъ" или "ударникъ" -- это работа, выполняемая въ порядкe общественной нагрузки въ свободное время. Въ лагерe это свободное время бываетъ только въ выходные дни. Три выходныхъ дня семьдесятъ человeкъ нашего барака ковырялись надъ пятью грядками для будущихъ цвeтовъ: здeсь я наблюдалъ соцiалистическiй трудъ въ крайнемъ выраженiи всего его великолeпiя: работы тамъ было одному человeку на день-полтора. Но, въ виду полной безсмысленности всей этой затeи люди работали, какъ дохлыя мухи, лопатъ не хватало, порядка не было, и когда въ двeсти десять рабочихъ дней было сдeлано пять грядокъ, то выяснилось: цвeточныхъ сeмянъ нeтъ и въ заводe. {445} Время же для посадки картошки было слишкомъ позднее. И тогда я сказалъ Анютину: ну, ужъ теперь-то я продерну его въ "Перековкe" за "безхозяйственную растрату двухсотъ десяти рабочихъ дней". Анютинъ перепугался смертельно, и это меня успокоило: если бы онъ былъ сексотомъ, то ни "Перековки", ни "безхозяйственности" бояться было бы ему нечего.
Впрочемъ, несмотря на свою активность, а можетъ быть, и вслeдствiе ея, Анютинъ скоро попалъ въ ШИЗО: вышелъ погулять за предeлы лагерной черты и напоролся на какого-то активиста изъ вохровцевъ. Анютинъ попалъ въ одну камеру съ группой туломскихъ инженеровъ, которые еще зимой задумали бeжать въ Финляндiю и уже около полугода ждали разстрeла... Ихъ жены были арестованы въ Петербургe и Москвe, и шло слeдствiе: не оказывали ли онe своимъ мужьямъ помощи въ дeлe подготовки побeга... Инженеровъ было, кажется, шесть или семь человeкъ, люди, по всей вeроятности, были неглупые, и ихъ судьба висeла надъ нами какимъ-то страшнымъ предостереженiемъ.
Помню, что когда-то, около этого времени, яркимъ лeтнимъ днемъ я сидeлъ въ пустомъ почти баракe: ко мнe подошелъ Юра и протянулъ мнe номеръ "Правды".
-- Хочешь полюбопытствовать? -- въ голосe его было что-то чуть-чуть насмeшливое. Онъ показалъ мнe кeмъ-то отчеркнутое жирнымъ краснымъ карандашемъ. "Постановленiе Совнаркома СССР". Въ немъ было: за попытку побeга заграницу -- объявленiе внe закона и безусловный разстрeлъ; для военныхъ -- тотъ же разстрeлъ и ссылка семьи "въ отдаленнeйшiя мeста Союза".
Мы посмотрeли другъ на друга.
-- Подумаешь -- напугали! -- сказалъ Юра.
-- Не мeняетъ положенiя, -- сказалъ я.
-- Я думаю, -- Юра презрительно пожалъ плечами...
Больше объ этомъ постановленiи у насъ съ Юрой никакого "обмeна мнeнiй" не было. Нашихъ плановъ оно, дeйствительно, ни въ какой степени не мeняло. Но потомъ я не разъ думалъ о томъ, какое свидeтельство о бeдности выдала совeтская власть и себe, и своему строю, и своей армiи.
Представьте себe любое въ мiрe правительство, которое въ мирное время объявило бы urbi et orbi: для того, чтобы поддерживать на должномъ уровнe патрiотизмъ команднаго состава нашей армiи, мы будемъ разстрeливать тeхъ офицеровъ, которые попытаются оставить подвластную намъ страну, и ссылать "въ отдаленнeйшiя мeста" -- то-есть на вeрную смерть -- ихъ семьи. Что стали бы говорить о патрiотизмe французской армiи, если бы французское правительство пустило бы въ мiръ такую позорную угрозу?..
А эта угроза была сдeлана всерьезъ. Большевики не очень серьезно относятся къ своимъ обeщанiямъ, но свои угрозы они по мeрe технической возможности выполняютъ и перевыполняютъ... Эта угроза ни въ какой степени не мeняла ни нашихъ намeренiй, ни нашихъ плановъ, но она могла указывать на какой-то крупный побeгъ -- по всей вeроятности, по военной линiи -- и, слeдовательно, да усиленiе сыска и охраны границъ... Снова стало мерещиться {446} "недреманное око", снова стали чудиться сексоты во всeхъ окружающихъ...
И въ эти дни въ нашемъ баракe появился новый дневальный; я не помню сейчасъ его фамилiи. Вмeстe съ нимъ въ нашемъ баракe поселились и двое его дeтей: дeвочка лeтъ десяти и мальчикъ лeтъ семи. Юра, какъ великiй спецiалистъ въ дeлe возни со всякаго рода дeтворой, вошелъ съ этими дeтишками въ самую тeсную дружбу. Дeтей этихъ подкармливалъ весь баракъ: на нихъ пайка не полагалось... Я же время отъ времени ловилъ на себe взглядъ дневальнаго -- мрачный и пронзительный, какъ будто этимъ взглядомъ дневальный хотeлъ докопаться до самой сущности моей, до самыхъ моихъ сокровенныхъ мыслей... Становилось жутковато... Я перебиралъ въ памяти всe слова, интонацiи, жесты Подмоклаго, Гольмана, Успенскаго: нeтъ, ничего подозрительнаго. Но вeдь эта публика, при ея-то квалификацiи, никакого подозрeнiя ни однимъ жестомъ не проявитъ. А этотъ нехитрый мужиченко приставленъ слeдить -- слeдитъ неумeло, но слeжка есть: какъ воровато отводитъ онъ глаза въ сторону, когда я ловлю его настороженный взглядъ. Да, слeжка есть. Что дeлать?
Бeжать сейчасъ же -- значитъ, подвести Бориса. Написать ему? Но если за нами есть слeжка, то никакого письма Борисъ просто на просто не получитъ. Нужно было придумать какой-то рeзкiй, для всeхъ неожиданный поворотъ отъ всeхъ нашихъ плановъ, рeзкiй бросокъ въ какую-то никeмъ непредвидeнную сторону... Но -- въ какую сторону? Былъ наскоро, начерно придуманъ такой планъ. Юра идетъ въ лeсъ къ нашему продовольственному складу. Я увязываюсь съ динамовцами покататься по озеру на моторной лодкe -- обычно на этой лодкe двое чиновъ третьяго отдeла выeзжали на рыбную ловлю. Подманю ихъ къ берегу противъ нашего склада, ликвидирую обоихъ и попаду къ Юрe и къ складу въ моментъ, котораго третiй отдeлъ предвидeть не сможетъ, и съ оружiемъ, взятымъ у ликвидированныхъ чекистовъ. Потомъ мы двигаемся на моторкe на югъ и, не доeзжая устья рeки Суны, высаживаемся на берегъ въ уже знакомыхъ намъ по моей развeдкe и по нашему первому побeгу мeстахъ. Весь этотъ планъ висeлъ на волоскe. Но другого пока не было. Стали строить и другiе планы. Наше строительство было прервано двумя вещами.
Первая -- это было письмо Бориса. Изъ Свирьскаго лагеря прieхалъ нeкiй дядя, разыскалъ меня въ баракe, началъ говорить о пятомъ и о десятомъ, оставляя меня въ тревожномъ недоумeнiи относительно смысла и цeли этихъ нелeпыхъ разорванныхъ фразъ, ускользающей тематики, безпокойнаго блеска въ глазахъ. Потомъ мы вышли изъ барака на свeтъ Божiй, дядя всмотрeлся въ меня и облегченно вздохнулъ: "ну, теперь я и безъ документовъ вижу, что вы братъ Бориса Лукьяновича" (мы оба очень похожи другъ на друга, и постороннiе люди насъ часто путаютъ)... Человeкъ досталъ изъ двойной стeнки берестовой табакерки маленькую записочку:
-- Вы пока прочтите, а я въ сторонкe посижу.
Записка была оптимистична и лаконична. Въ ней за обычнымъ {447} письмомъ былъ нашъ старинный, нехитрый, но достаточно остроумный и ни разу чекистами не расшифрованный шифръ. Изъ шифрованной части записки явствовало: дата побeга остается прежней, никакъ не раньше и не позже. До этой даты оставалось не то восемь, не то девять дней. Измeнить ее для Бориса уже технически было невозможно -- развe какая-нибудь ужъ очень счастливая случайность... Изъ разспросовъ выяснилось: Борисъ работаетъ въ качествe начальника санитарной части. Это -- должность, на которой человeку нeтъ покоя ни днемъ, ни ночью: его требуютъ всe и во всe стороны, и побeгъ Бориса будетъ обнаруженъ черезъ нeсколько часовъ; вотъ почему Борисъ такъ настойчиво указываетъ на жесткiй срокъ: 12 часовъ дня 28-го iюля. Въ остальномъ у Бориса все въ порядкe: сытъ, тренированъ, посылки получаетъ, настроенiе оптимистичное и энергичное.
Уже потомъ, здeсь, въ Гельсингфорсe, я узналъ, какъ и почему Борисъ попалъ изъ Подпорожья въ Лодейное Поле. Изъ его санитарнаго городка для слабосильныхъ, выздоравливающихъ и инвалидовъ ничего не вышло: этотъ городокъ постепенно вовсе перестали кормить; тысячи людей вымерли, остальныхъ куда-то раскассировали; Бориса перевели въ Лодейное Поле -столицу Свирьскаго лагеря ОГПУ... Стало тревожно за Бориса: побeгъ изъ Лодейнаго Поля былъ значительно труднeе побeга изъ Подпорожья: нужно будетъ идти изъ крупнаго лагернаго центра, какъ-то переправиться черезъ Свирь, идти по очень населенной мeстности, имeя въ запасe очень немного часовъ, свободныхъ отъ преслeдованiя... Это, въ частности, значило, что какой-то планъ Борисомъ уже разработанъ до мельчайшихъ деталей и всякое измeненiе срока могло бы перевернуть вверхъ дномъ всe его планы и всю его подготовку. Что дeлать?
Мои мучительныя размышленiя были прерваны самимъ дневальнымъ.
Какъ-то днемъ я пришелъ въ нашъ баракъ. Онъ былъ абсолютно пусть. Только у дверей сидeлъ въ понурой своей позe нашъ дневальный, онъ посмотрeлъ на меня совсeмъ ужъ пронизывающимъ взоромъ. Я даже поежился: вотъ сукинъ сынъ...
Думалъ напиться чаю. Кипятку не было. Я вышелъ изъ барака и спросилъ дневальнаго, когда будетъ кипятокъ.
-- Да я сейчасъ сбeгаю и принесу.
-- Да зачeмъ же вамъ, я самъ могу пойти.
-- Нeтъ, ужъ дозвольте мнe, потому какъ и у меня къ вамъ просьба есть.
-- Какая просьба?
-- Да ужъ я вамъ послe...
Дневальный принесъ кипятокъ. Я досталъ изъ нашего "неприкзапа" -неприкосновеннаго запаса для побeга -- два куска сахара. Налили чайку.
Дневальный вдругъ всталъ изъ-за стола, пошелъ къ своимъ нарамъ, что-то поковырялся тамъ и принесъ мнe помятое, измазанное письмо въ конвертe изъ оберточной бумаги.
