Неожиданный Владимир Стасов. ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУССКИХ БЫЛИН - Александр Владимирович Пыжиков
Вместо этого мы находим в былинах совершенно другое. С древнейшими рассказами древнейших арийских племён и народов наши былины хотя и имеют, без сомнения, много общего, но только в главных мотивах; с рассказами арийских народов более нового времени они имеют общего уже не одни только главные мотивы, но и главные развития этих мотивов и множество частных подробностей; ещё более имеют они сходства с позднейшими рассказами арийских народов позднейшего времени; а наибольшее, ближайшее сходство оказывается у них с рассказами тех народов вовсе не арийского племени, которые получили от арийских народов первоначальные эпические мотивы и выработали, развили их сообразно с условиями своей истории и быта.
Факты противоречат фантазиям партизанов отечественной самобытности наших былин: с чем, по их соображениям, они должны были бы сходиться всего более, с чем они сходятся всего менее; а с чем не должны бы иметь вовсе ничего общего, с тем именно они-то всего теснее и связаны.
Чтоб доказать справедливость этих положений относительно содержания, возьмём для примера некоторые из рассмотренных выше былин.
Главное содержание, главные мотивы былин о Добрыне, без сомнения, восходят до времён глубочайшей древности, до эпохи первично арийского народа. Но в какой форме эти мотивы могли существовали у этого первичного народа? Без сомнения, в самой эмбрионной, самой общей. Так, например, мы бы там нашли, по всей вероятности, очень краткие и более или менее связанные в одно целое или разбросанные по частям рассказы о том, что герой-бог убил водяную змею, потом вола-чудовище, потом неприязненное ему волшебное существо-женщину, потом неприятеля-борца или неприятелей-борцов, высвободил из глубины преисподней тех, кто там был заключён, наконец, с помощью божества-брата или божества товарища одолел и убил и главного противника своего, постоянно враждебного себе божество-царя. Такие общие, малосложные черты имеем мы право предполагать в самых древнейших, первоначально — арийских прототипах нашей былины о Добрыне. И тогда наша былина имела бы общее сходство с этими эмбрионными чертами как в арийском первообразе, так и в поэтически созданиях разных арийских племён, происшедших от первоначального арийского народа. Но у нас в былине дело не ограничивается одних общим, далёким, сходством в основных арийских мотивах: сходство простирается и на то развитие первоначального мотива, на те многочисленные подробности, которые, без малейшего сомнения, образовались никак уже не на арийской прародине, а гораздо позже, в совершенно других местах и в среде совершенно другой народности. Mы указывали на сходство былины о Добрыне с историей Кришны: тут в поэме Гариванса, налицо было множество подробностей, сложившихся собственно в Индии и имеющих основанием индийские нравы, индийский быт, условия индийской жизни. Молодость Добрыни, его ученье грамоте, потом всё, чему центром служит царь Канса, всё происходящее около него и при его дворе, сбирание подати и отправление её к царю, праздник лука, единоборство, другие события в театре, необыкновенное оружие у главных героев (плуг, ось) и т. д. — всё это такие подробности, которых, конечно, в древнеарийской прародине не было и быть не могло: всё это местно-индийское, чисто национальное развитие первоначальных, малосложных мотивов собственно арийских, а между тем эти самые местные, специально-индийские подробности мы вдруг находим и в русской былине. Неужели же на двух далёких краях света индийский и славяно-русский народ, совершенно независимо друг от друга, оба развили, по нечаянности, первоначальные эмбрионные мотивы в одной и той же форме, с одними и теми же частными и мелкими подробностями? Но, кроме разных частей и деталей, близко напоминающих индийскую поэму, мы находим в нашей былине много других ещё частей и деталей, которых нет в рассказе Гаривансы и которые, между тем, имеют вполне монгольскую или тюркскую физиономию. (Это в особенности относится до эпизода с Мариной и всего богатырского поворота и колорита рассказа.) Что же это доказывает? Это доказывает, что наша былина имеет, конечно, с индийской распространённой обработкой настоящего мотива уже гораздо более сходства, чем с первоначальным зародышным мотивом общеарийским, но всё-таки сходство далеко ещё не полное, и самого полного, ближайшего сходства надо искать для нашей былины в поэмах или песнях монгольских и тюркских, где будет заключаться индийская обработка первоначального мотива, да ещё, сверх того, монгольская или тюркская его обработка. Именно по всем этим причинам наши былины о Добрыне имеют с указанными нами греческими рассказами о Геркулесе лишь самое общее, далёкое сходство: у греков, первоначальные арийские мотивы разработаны своеобразно, согласно с древне греческим бытом, нравами и народною местною историею и верованиями: значит, сходство могло заключаться лишь в общих, главнейших мотивах, и его вовсе нет в более частных подробностях и развитиях. А между тем, именно с древнегреческими рассказами наша былина о Добрыне и должна была бы иметь всего более сходства как с рассказами, более первоначальными и более близкими к первоначальному арийскому источнику.
Другой пример. При разборе былины об Иване Гостином сыне мы представили три рассказа: два из Магабгараты и один из числа тюркских песен буддийской редакции. Что же? С которыми из них имеет больше сходства эта былина? Больше всего с последним, которого форма позднее и где все детали относятся к номадной жизни; менее предыдущего, но всё ещё значительное сходство с тем, который является в определённых формах древнеиндийской жизни (рассказ о беге двух сестёр, Кадру и Винаты); и наконец, всего менее с тем рассказом, который, по всему видно, старше этого последнего, едва тронут подробностями собственно индийской жизни, и явно стоит в близком соприкосновении с временами доиндийских, общеарийских сказаний. А именно с этими последними наша былина должна бы иметь всего более сходства, происходи она прямо
