Виктор Петелин - История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции

Неожиданно для Андрея Белого арестовали его жену Клавдию Николаевну, затем П.Н. Васильеву, сестру Е.Н. Кезельман, то есть начали арестовывать всех антропософов, идеология которых никак не укладывалась в официальную. Стоило А. Белому выехать в Ленинград, как в его московскую квартиру пришли сотрудники КГБ и забрали почти все его архивы. А. Белый тут же написал А.М. Горькому. В июле Клавдию Николаевну освободили. Андрея Белого принял Яков Агранов, который вёл дело Николая Гумилёва, и разговаривал с ним больше часа. 18 июля 1931 года Андрей Белый и Клавдия Николаевна зарегистрировали свой брак. Но дело антропософов продолжалось. А. Белый написал несколько заявлений в ОГПУ, в которых объяснял, что антропософия – это не проявление германского милитаризма, а серьёзное направление в мировой философии. Не помогло. Написал прокурору. Не помогло. Наконец понял, что только И.В. Сталин может вмешаться в дело антропософов. Процитируем его письмо полностью:

«Москва 31 августа 1931 года.

Глубокоуважаемый Иосиф Виссарионович! Заострение жизненных трудностей после ряда раздумий и бесплодных хлопот вызвало это мое письмо к Вам; если ответственные дела не позволяют Вам уделить ему внимания, Вы его отложите, не читая.

То, что я переживаю, напоминает разгром; он обусловлен и трудностью моего положения в литературе, которой начало – статья Троцкого, искажающая до корня мой литературный облик и раздавившая меня как писателя в 1922 году; до нее – деятельность моя не вызывала сомнений, ибо все знали, что я сочувственно встретил Октябрьскую революцию и работал с Советской властью ещё в период бойкота её: и в Пролеткульте (иные из моих бывших учеников – ныне видные пролетарские писатели) и ТЕО Наркомпроса, и других советских учреждениях. Отрицая войну и разделяя многие лозунги «циммервальдистов», я и до Октябрьской революции имел ряд столкновений с тогдашними литературными группировками (Мережковским, Гиппиус, Бердяевым и др.) как слишком «левый» для них. После статьи Троцкого я два года был, так сказать, за порогом литературы.

Книги мои приемлемы для цензуры и даже встречают одобрение; но отношение ко мне строится по статье Троцкого; отношение это и стало фоном, на котором углубляются в этот инцидент, ломающий здоровье, самую жизнь и просто лишающий возможности работать дальше.

Моя нынешняя жена, Клавдия Николаевна Бугаева (до «загса» со мною – Васильева) с момента нашего с нею переселения в Детское Село и устройства жилища была арестована, как Васильева, в Детском 30 мая 31-го года, а 3 июля освобождена, и дело о ней прекращено; но с нее взяли подписку о невыезде из Москвы до окончания дела бывших членов «Русского Антропософского Общества», заметив, что временное прикрепление есть «формальность». Бросив срочную работу, комнату, найденную с невероятным усилием, с риском её лишиться для себя и жены, я приехал в Москву, где два месяца живу без помещения, возможности работать, в бесполезных шестинедельных хлопотах – заменить жене временное прикрепление к Москве временным прикреплением к Детскому. Сейчас мы с женою живем в помещении её бывшего мужа, доктора П.Н. Васильева, в обстановке для нас весьма трудной.

Статья Троцкого, поставившая меня в фальшивое положение, сказалась и в том, что шестинедельные хлопоты о замене жене места временного прикрепления (Москвы на Детское), или эта «формальность», как ей сказали, – ничем не разрешилась; а эта неразрешенность в силу стечения особенно неблагоприятных условий вынужденной жизни в Москве выбивает нас из всех норм жизни, грозит лишением крова и невозможностью мне работать в будущем; и особенно подчёркивает основной тяжёлый вопрос о трудностях мне быть литератором.

Деятельность литератора становится мне подчас невозможной; и на склоне лет подымается вопрос об отыскании себе какой-нибудь иной деятельности, ибо каждая моя новая работа, даже признаваемая как нужная и интересная, вопреки спросу на мои книги, требует с моей стороны вот уже скоро десять лет постоянных оправданий и усилий её провести; каждая моя книга проходит через ряд зацепок, обескураживающих тем более, что участие мне в журналах почти преграждено, на мою долю выпадает писание толстых книг (до 30 печатных листов), требующих огромных усилий; а они лежат чуть ли не до года до выхода в свет, что ставит в весьма трудное и моральное и материальное положение; написать толстый том, убить год на него, произвести большую нервную работу с мыслью, что она будет лежать года и что произведённая работа не вознаграждена, – в моем возрасте всё тяжелее, ибо нервы истрёпаны, здоровье расстроено, прежних физических сил уже нет и не может быть.

Возникает горестный вопрос: неужели таким должен быть итог тридцатилетней литературной деятельности? Случай с женой заостряет мое положение уже просто в трагедию. Может быть, жест этого моего письма к Вам – вскрик отчаяния и усталости и недомогания; так и отнеситесь к нему, но, если бы Вы мне смогли помочь в инциденте с женой, для меня эта помощь была бы стимулом к преодолению и других трудностей, которых не мало.

Это обращение Андрея Белого сразу решило много вопросов: Белый с женой переехали в Детское, писатель получил персональную пенсию по решению Совета народных комиссаров РСФСР, как и Волошин и Чулков, как свободный человек не раз бывал в Коктебеле, где с ним случился первый удар – обморок, который закончился кровоизлиянием в мозг. В конце жизни его ждал ещё один литературный сюрприз – в ноябре 1933 года вышла вторая книга его воспоминаний «Начало века» с предисловием Л.Б. Каменева, который огульно и бездоказательно осудил Андрея Белого и весь его литературный путь.

Десятки, сотни писем приходили к Горькому в Сорренто, многие жаловались на рапповцев, душивших всё живое в искусстве. И Горький пытался вырвать из костистой лапы рапповцев талантливое ядро современной русской литературы. Никто это не сделает, только ему доверено это Судьбой.

Писал о своей бедственной судьбе и Михаил Булгаков, жалобы его сводились к простому мотиву: жить нечем, все пьесы его запрещены, напостовцы радуются этому, а ведь погубили талантливого литератора. Горький написал Сталину о губительности напостовской критики, полностью лишившей драматурга куска хлеба, может быть, Сталину захочется повидаться с ним, это было бы полезно не только ему, а и вообще для развития литературы. Получив это письмо, Сталин тут же узнал, что, действительно, все пьесы Булгакова сняты из репертуара театров, даже его любимые «Дни Турбиных».

Вскоре «Дни Турбиных» были возобновлены на сцене МХТ, а в марте 1932 года начались в МХТ репетиции «Мольера». Булгаков написал несколько торжествующих писем о возобновлении своей жизни драматурга.

И сколько таких обращений к Сталину сыграли свою роль, ведь только он мог решить любые противоречия и проблемы. И только он мог завершить бесконечные групповые ссоры и склоки в среде РАППа, между группой Серафимовича и Панфёрова и основной группой рапповцев во главе с Авербахом и Фадеевым, в основе которых лежали не идеологические, а главным образом личные мотивы. В этом духе написаны письма Горького Сталину, который вскоре принял главное решение об изменениях в структуре писательской жизни.

21 апреля 1932 года Горький, через Берлин, отправился в СССР.

23 апреля 1932 года ЦК ВКП(б) принял постановление «О перестройке литературно-художественных организаций», опубликованное 24 апреля в «Правде».

25 апреля А.М. Горький, как обычно, торжественно встреченный, вновь поселяется в своём доме на Малой Никитской, 6, который вскоре стал квартирой нарождающегося Союза писателей СССР. 15 мая создан Оргкомитет Союза советских писателей РСФСР. В августе был создан Всесоюзный оргкомитет под руководством А.М. Горького, И. Гронского и В. Кирпотина. И началась работа… Вроде бы работали писатели, но управляли ими ВКП(б), Сталин, Каганович и другие высшие партийные кадры 4 июня 1932 года Сталин писал Кагановичу: «Обратите внимание на Эйзенштейна, старающегося через Горького, Киршона и некоторых комсомольцев пролезть вновь в главные кинооператоры СССР. Если он, благодаря ротозейству культпропа, добьётся своей цели, то его победа будет выглядеть как премия всем будущим (и настоящим) дезертирам. Предупредите ЦКмол». В ответном письме (Сталин был в отпуске) Каганович писал: «Насчёт Эйзенштейна я соответствующие меры приму. Надо урезать «меценатов», либеральствующих за счёт интересов государства».

7 июня, через несколько дней, Сталин вновь обращается к Кагановичу:

«1) Удалось, наконец, прочесть пьесу Демьяна Бедного «Как 14 дивизия в рай шла» (см. «Новый мир»). По-моему, пьеса вышла неважная, посредственная, грубоватая, отдаёт кабацким духом, изобилует трактирными остротами. Если она и имеет воспитательное значение, то скорее всего отрицательное.