Что такое историческая социология? - Ричард Лахман

Нет ничего удивительного в том, что многие из числа изучающих революции, особенно из числа специалистов по социальным движениям, занимаются этим потому, что сочувственно относятся к целям этих движений. Социальные движения, таким образом, подстегивают академическое изучение, а также могут создавать или переформатировать академические дисциплины. Феминистское движение привело во многих странах к созданию факультетов и программ гендерных исследований или исследований женщин, сделав гендер неотъемлемой составляющей в курсах исторических и социологических факультетов. Большинство американских программ исследований чернокожих были созданы в I960-1970-х годах — в разгар или по непосредственным итогам движений за гражданские права и «власть черных». В сегодняшнее время университеты многих стран имеют факультеты или программы гендерных исследований или исследований женщин, а в большинстве американских колледжей и университетов также имеются программы исследований чернокожих или афроамериканцев. Другие факультеты этнических исследований чаще всего находятся в американских университетах в городах или штатах, где существенную часть населения составляют группы, являющиеся предметом изучения. Например, программы исследований латиноамериканцев сконцентрированы в штатах, где существенную часть населения составляют латиноамериканцы. По большей части эти программы создавались в моменты повышенной мобилизации; более того, зачастую они создавались в ответ на мобилизацию в кампусах, включавшую в число своих требований также и создание программ исследований женщин или этнических исследований.

Движения, требующие гендерных или расовых и этнических прав и признания, и созданные ими академические программы оказали влияние на более широкую область социологии, а также на другие академические дисциплины. Многие социологи рассматривают «расу, класс и гендер» в качестве ключевых, а зачастую и единственных значимых теоретических концептов и категорий своей работы, даже если их работа фактически организуется вокруг других концептов и теорий. И все же, даже если «раса, класс и гендер» — это по большому счету мольба о доброжелательности и включенности (социологический эквивалент Отца, Сына и Святого Духа), она знаменует чувствительность к группам и вопросам, прежде не признававшимся и не изучавшимся.

Факультеты и программы страно- и регионоведения (area studies) имеют более сложную историю. В США большинство из них открылось (при финансировании федерального правительства) во время холодной войны, чтобы готовить дипломатов и агентов разведки, которые должны были представлять американские интересы по всему миру и вести исследовательскую работу, которая сделала бы американскую стратегию борьбы с повстанцами более эффективной, то есть чтобы помогать американским военнослужащим и ЦРУ выявлять и уничтожать повстанцев в Латинской Америке, Юго-Восточной Азии и Африке (Wakin, 1998). Эти факультеты были интеллектуальными наследниками антропологии и программ по страноведческим или колониальным исследованиям в европейских университетах, которые возникли вследствие желания понимать и легче управлять неевропейскими народами в составе своих империй (Steinmetz, 2012,2007).

Волна антиколониальных движений, добившихся независимости для большинства стран третьего мира в первые десятилетия после окончания Второй мировой войны, бросила вызов тем способам осмысления и изучения незападного мира, которые были приняты в академических дисциплинах, включая социологию. Представление о том, что у западных ученых имелось предвзятое отношение, сформировавшее (или исказившее) их понимание и теории, стало неотъемлемой частью большого числа работ, выполненных на глобальном Юге и посвященных ему. Некоторые западные члены академического сообщества примкнули к своим коллегам из стран третьего мира, признав, что подобная культурная предвзятость и «слепые пятна» сказываются и на их работе, проводимой в отношении их собственных стран. За последние десятилетия программы по страноведению превратились в центры гуманитарной учености, гораздо более критически настроенной по отношению к западному империализму и оспаривающей западную интеллектуальную гегемонию (хотя некоторые уже нагрели руки на войне с терроризмом, ставшей золотым дном для тех, кто в очередной раз консультировал американских военных о том, как эффективнее вести борьбу с повстанцами). Сегодня страноведы поднимают острые вопросы о том, пригодны ли теории, разработанные для объяснения западных революций и социальных движений, для понимания политической жизни стран третьего мира. В данной главе я попытаюсь рассмотреть эти проблемы и показать, насколько объяснения революций или социальных движений в одной части света могут быть применимы для других стран.

Множество ученых предлагали самые разные определения революций[6]. Как напоминает нам Гудвин, «Понятия как таковые являются не более или менее истинными, но более или менее пригодными для генерирования фальсифицируемых объяснений заинтересовавших нас феноменов» (Goodwin, 2001, р. 8–9). Как бы то ни было, когда наступает время, чтобы привести примеры революций и точно указать их последствия, перечни и иерархии ученых оказываются примечательным образом схожи. Теда Скочпол, чья книга «Государства и социальные революции» (Skocpol, 1979) представляет собой наиболее влиятельный на сегодняшний день социологический анализ революций, наилучшим образом резюмирует ее, проводя различие между «социальными революциями», в которых сочетаются «совпадение структурных изменений общества с классовыми волнениями и совпадение политической трансформации с трансформацией социальной», «политическими революциями», которые «трансформируют государственные, но не социальные структуры и <…> необязательно совершаются в ходе классового конфликта», и восстаниями, в которых подчиненные классы бунтуют, но которые «даже в случае успеха <…> не приводят к структурным изменениям» (р. 4).

Все три из выделенных Скочпол категорий протекают в относительно непродолжительные промежутки времени — самое большее несколько лет. Напротив, социальные движения могут длиться многие годы и постепенно воздействовать на социальную структуру, особенно в культурной сфере. Тем не менее случается, что даже такие движения оказывают огромное воздействие в гораздо более сжатые периоды времени; как мы еще увидим, движущая сила социальных движений и способы их взаимодействия с носителями власти весьма разнятся в зависимости от того, приходятся ли они на моменты, когда их последствия могут быть наиболее весомы, или же на долгие беспросветные годы относительно бессобытийной мобилизации.

Посмотрим, как Скочпол (Skocpol, 1979) и Джеффри Гудвин (Goodwin, 2001) устанавливают сроки революций, а затем сравним это с тем, как Чарльз Тилли (Tilly, 1986, 1995) и Роберто Францози (Franzosi, 1995) концептуализируют начальную, срединную и конечную фазы социальных движений и забастовок. Эти четыре образцовые фигуры очень аккуратны и точны в установлении темпоральных границ тех феноменов, которые они хотят объяснить.

Скочпол видит в революции трехэтапный процесс. Во-первых, старый режим оказывается фатально ослабленным вследствие военного поражения, что дискредитирует правителей и заставляет их выглядеть уязвимыми, и бюджетного кризиса, что озлобляет как элиты, чьи доходы зависят от государства, так и массы, которые сталкиваются