Ольга Чехова - Мои часы идут иначе
И все. Никаких упреков, жалоб, лишь еще одно утешение "на всякий случай":
- Ты всегда можешь вернуться, если станет невыносимо.
Однако при мысли об отце и моя отважная, дипломатичная и умудренная жизнью мама тоже впадает в некоторый пессимизм:
- Когда он обо всем узнает...
Можно не продолжать. Я знаю, что меня ожидает...
Тем не менее уже следующим вечером мы в спальном вагоне выезжаем в Петербург. Тринадцать бесконечных часов. До отъезда я Мишу не видела и с ним не говорила.
В поезде у мамы довольно времени, чтобы разработать свою стратегию. "Приедем домой, ты сразу ляжешь в постель, - вслух размышляет она, - папа еще будет в министерстве, а когда вечером вернется, решит, что ты больна. Остальное предоставь мне..."
Что мама собирается сказать папе, она умалчивает. А я ее не спрашиваю. Она советует мне снять обручальное кольцо и спрятать паспорт, чтобы папа прежде времени не открыл, кто обвенчал меня и Мишу.
Я два дня лежу в постели и реву как белуга. Папа входит в мою комнату восемнадцать часов спустя. В соответствии с девизом "нападение - лучший вид обороны" я демонстрирую ему лучшие образцы своего актерского таланта. Я впадаю в истерику, как тогда, при проверке баллов Лео. Прежде чем у папы находятся слова, я кричу: "Если ты будешь меня упрекать, выброшусь из окна!"
Возможно, у папы еще не изгладились воспоминания о тогдашней сцене - ведь я действительно вы-прыгнула, - а возможно, маленькое чудо совершила мамина дипломатия, в любом случае я побеждаю: папа гладит меня по голове, склоняется и целует в лоб.
Буря миновала. Но вскоре все треволнения сказываются на маме. У нее воспаление сердечной мышцы. Состояние ее внушает опасения. Она лежит полтора месяца.
Я во всем виню себя, почти не отхожу от ее постели и в свои мечтательные, экзальтированные семнадцать лет решаю уйти в монастырь, если мама не перенесет кризиса. "Монастырь" куда как хорошо соответствует моему тогдашнему романтическому состоянию "бури и натиска"!
От Миши между тем никаких известий.
Мама преодолевает болезнь.
Когда она совсем выздоравливает, папа объявляет мне свое решение спокойно и бесповоротно:
- Что же, дитя мое, теперь ты можешь возвращаться к своему мужу - правда, без денег, без приданого и без драгоценностей. Разумеется, можешь забрать свое белье и платья...
Я еду в первом классе, теперь долгое время мне не доведется так ездить.
Миша и его мать забирают меня с вокзала. По дороге "домой" мы почти не разговариваем.
Как только я переступаю порог крошечной, полутемной трехкомнатной квартирки, меня встречает притворно-ласковая улыбка няни.
Я в замешательстве. Миша помогает мне разобрать багаж.
Няня между тем готовит ужин; она суетится, гремит посудой, у нее явно не руки, а крюки. Свекровь кричит на нее, та не смеет и пикнуть. За едой они вновь безмолвно объединяются против меня в холодном неприятии.
Я торопливо ем и поспешно ухожу...
Свекровь никак не может заснуть - брюзжит, ворочается в постели и зовет няню. Маша, так зовут это несчастное создание, должна, как обычно, почесать ей перед сном пятки.
Маша чешет.
В это время "мама", всхрапывая и без сновидений, проваливается в объятия Морфея.
Мне становится дурно. Миша улыбается. Не следует воспринимать все так серьезно, считает он, добавляя, что уже давно к этому привык...
Он ведет меня к своей, к нашей - постели.
Я стою, словно окаменев, и пытаюсь понять, что это означает: "наша постель".
В какое-то мгновение я вновь чувствую его поцелуй, какой он подарил мне после того спектакля в школе-студии.
Но на губах остается пресный привкус.
В квартире дурно пахнет. И поблизости все так же храпит Мишина мать.
Я тоскую по свежему воздуху моей девичьей комнаты в Царском Селе.
Я говорю Мише, что сильно устала. Я не лгу.
Это действительно так...
У СТАНИСЛАВСКОГО
Что меня поддерживает в последующие годы, так это учеба в Московском Художественном театре Станиславского.
Константин Сергеевич Станиславский - крупный мужчина, у него белые как снег волосы, кустистые черные брови и завораживающий взгляд. Его появление, как нечто само собой разумеющееся, тотчас вызывает у всех уважение и почитание, прежде всего, конечно же, у молоденьких актрис. Его критика объективна, порой едка, однако педагогический талант потрясающ. Споры о своем методе, о разных интерпретациях пьес он не только поддерживает, но и поощряет. Порой они длятся до самой генеральной репетиции. В остальном он требует четкой дисциплины и безусловного вживания в ткань произведения: каждый актер, независимо от того, играет он главную или второстепенную роль, за час до начала спектакля обязан быть в гримерной, чтобы спокойно подготовиться и сконцентрироваться. Если он приходит на репетицию или спектакль поздно, то на первый раз получает предупреждение, во второй раз платит пять, в третий десять рублей штрафа. Если же гулена неисправим, то может рассчитывать на увольнение без предупреждения за "неуважение к труппе". Я не помню, чтобы кто-нибудь из нас доводил дело до этого.
Перед каждым студийцем ставятся многочисленные и разнообразные задачи. Так, к примеру, мы по очереди дежурим за кулисами на вечерних спектаклях, помогая помощнику режиссера, следя за реквизитом и в целом наблюдая за тем, чтобы за сценой все шло без сучка без задоринки. В качестве помощников нас привлекали и к работам сценографа, который предлагал свои эскизы в виде миниатюрных моделей сначала соответствующему режиссеру, а затем Станиславскому. В студии нам, естественно, давали разнообразные уроки и по самой специальности - от пантомимы через ритмическую гимнастику и постановку дыхания до уроков музыки и лекций по истории театра и костюма.
Если пьеса в студии разучена настолько основательно, что она уже на подходе, то начинаются еще более многочисленные живые прогоны, которые заканчиваются только тогда, когда руководитель студии Евгений Вахтангов или первый режиссер Михаил Чехов посчитают возможным показать пьесу лично Станиславскому. Само собой разумеется, что при такой напряженной работе постоянно возникают моменты горького разочарования и взрывы отчаяния; ведь иной раз мы репетируем по 150 - 200 раз!
- Я больше не могу! - вскрикивает соученица и падает без сил.
Станиславский бесстрастно комментирует:
- Нет ничего, чего не мог бы актер - когда он талантлив. Если вы другого мнения, то поищите другую профессию.
Постановка любой пьесы от первого рабочего обсуждения до готового сценического воплощения всегда идет по одному и тому же четко установленному пути: прежде чем начинаются какие-либо репетиции, в течение недели читка пьесы по ролям. На этой стадии и речи нет о мимике, жестах или других акцентах. Затем идет разработка хода действия с книгой в руках; потом то же самое и с каждым отдельным актом. И лишь затем нам разрешается постепенно впитывать в себя текст. После такого рода читок-репетиций это, естественно, дается нам относительно легко. Таким образом, "борьбы" с сопротивляющимся текстом не существует.
Правда, этому должно сопутствовать главное: актер обязан обладать "интеллигентным сердцем" - особенно, эстетически развитым органом, который позволяет тонко чувствовать, но который не поддается определению словами.
Из множества выдающихся инсценировок Станиславского одна постановка пушкинского "Моцарта и Сальери" по личным причинам произвела на меня особенно глубокое впечатление: Миша, мой муж, играет Моцарта.
Он, без сомнения, привнес многие существенные черты в трактовку, ему лишь явно не дается изящная грация эпохи Моцарта. Тогда Станиславский распорядился, чтобы он в течение недели обедал у него дома, по-настоящему вживаясь в застольные обычаи XVIII столетия.
Миша ненавидит любое принуждение, в том числе принуждение вести себя безупречно. С тем большим изумлением я наблюдаю за его превращением в грациозного, элегантного, благовоспитанного кавалера эпохи рококо.
Но это перевоплощение на сцене, а дома... Дома он капризный сынок с барственными замашками, которые распространяются и на меня. Здесь все по-прежнему: полумрак, теснота, спертый воздух, брюзжащая больная свекровь с иссохшей, порабощенной няней, и обе ненавидят меня.
- Ты скоро к этому привыкнешь, - сказал мне Миша в наш первый вечер.
И я к этому привыкла - потому что вовсе не занимаюсь этим "домом", потому что наряду с занятиями сценическим искусством изучаю ваяние в Институте изобразительных искусств, читаю Ницше, Шопенгауэра и Толстого, потому что я ухожу в йогу и азиатскую философию.
Так я грежу вне реальности и привыкаю ко многому - в том числе и к совместной постели с Мишей.
Однажды я точно устанавливаю, что беременна.
Мне еще нет восемнадцати. Домашнее окружение угнетает меня, брак с Мишей оказался фарсом. Как и до женитьбы, после спектаклей он снова приводит домой поклонниц из театра.
