Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

Рис. Император Траян.

Траян жаждал славы, а пока человечество не перестанет расточать своим губителям похвалы более щедро, чем своим благодетелям, стремление к военной славе всегда будет по­рочной наклонностью самых возвышенных характеров. По­хвалы Александру, передававшиеся из рода в род поэтами и историками, возбудили в душе Траяна опасное соревнова­ние. Подобно Александру, и римский император предпринял поход на Восток, но он со вздохом выражал сожаление, что его преклонные лета едва ли позволят ему достигнуть такой же славы, какой достиг сын Филиппа. Впрочем, успехи Траяна, несмотря на их непрочнось, были быстры и блестя­щи. Он обратил в бегство парфян, утративших свои прежние доблести и ослабевших от междоусобицы. Он победоносно прошел вдоль берегов Тигра, начиная от гор Армении и до Персидского залива. Он был первый и вместе с тем послед­ний из римских полководцев, плававший по этому отдален­ному морю. Его флоты опустошали берега Аравии, и Траян уже ласкал себя тщетной надеждой, что он не далеко от пределов Индии. Удивленный сенат каждый день получал известия, в которых шла речь о незнакомых ему собствен­ных именах и о новых народах, признавших над собою его верховенство. Он узнал, что цари Босфора, Колхиды, Ибе­рии, Албании, Осрены и даже сам парфянский монарх пол­учили свои царские диадемы из рук императора, что незави­симые племена, живущие среди гор Мидии и Кардукии, молили его о покровительстве и что такие богатые страны, как Армения, Месопотамия и Ассирия, обращены в римские про­винции. Но смерть Траяна скоро положила конец всем блестящим надеждам; тогда возникли основательные опасе­ния, что столь отдаленные народы попытаются сбросить с се­бя непривычную для них зависимость, лишь только они по­чувствуют, что их уже не сдерживает та мощная рука, кото­рая согнула их под это иго.

Существовало старинное предание, что, когда Капитолий был заложен одним из римских царей, бог Терм (который ве­дал полевыми межами и которого изображали в то время большим камнем был единственным из всех низших богов, отказавшимся уступить свое место самому Юпитеру. Авгуры объяснили это упорство в благоприятном смысле: они приня­ли его за несомненное предзнаменование того, что пределы римского владычества никогда не будут отодвигаться назад. В течение многих столетий это предсказание, способ­ствовало своему собственному осуществлению. Но хотя Терм и был в состоянии противостоять могуществу Юпитера, он преклонился перед могуществом Адриана. Этот император начал свое царствование тем, что отказался от всех завоева­ний Траяна на Востоке. Он возвратил парфянам право выби­рать независимого государя, отозвал римские гарнизоны из Армении, Месопотамии и Ассирии и, согласно с принципами Августа, еще раз признал Евфрат границей империи. Бла­годаря привычке искать дурную сторону в общественной де­ятельности и в личных мотивах царствующих государей многие приписывали чувству зависти такой образ действий, который нетрудно объяснить осторожностью и умеренностью Адриана. Для такого подозрения можно бы было найти неко­торое основание в изменчивом характере этого императора, способного предаваться то самым низким, то самым возвы­шенным влечениям. Однако он ничем не мог выставить в столь ярком свете превосходство своего предшественника, как собственным признанием, что сам он не в состоянии обе­регать завоевания Траяна.

Рис. Император Адриан.

Воинственность и честолюбие Траяна представляли очень резкий контраст с умеренностью его преемника. Неутоми­мая деятельность Адриана была не менее замечательна и по сравнению с кротким спокойствием Антонина Пия. Жизнь первого из них была почти непрерывным путешествием, а так как он обладал разнообразными дарованиями полковод­ца, государственного человека и ученого, то он удовлетворял все свои вкусы, исполняя свои обязанности правителя. Не чувствуя на себе ни перемен погоды, ни перемены климата, он ходил пешком с непокрытой головою и по снегам Каледо­нии, и по знойным равнинам Верхнего Египта, и в империи не было ни одной провинции, которая в течение его царство­вания не была бы осчастливлена посещением императора. Напротив того, спокойная жизнь Антонина Пия протекла внутри Италии, и в течение его двадцатитрехлетнего управ­ления империей самым длинным из его путешествий был пе­реезд из его римского дворца в его уединенную виллу, нахо­дившуюся близ города Ланувия.

Несмотря на это различие в своем образе жизни, и Адриан и оба Антонина одинаково придерживались основной систе­мы Августа. Они твердо следовали тому правилу, что надо поддерживать достоинство империи, не пытаясь расширять ее пределов. Они даже пользовались всяким удобным случа­ем, чтобы приобретать расположение варваров, и старались внушить всему миру убеждение, что римское могущество, стоящее выше всяких влечений к завоеваниям, одушевлено лишь любовью к порядку и к справедливости, В течение длинного, сорокатрехлетнего периода их благотворные уси­лия были увенчаны успехом, и если исключить незначитель­ные военные действия, предпринятые ради упражнения пог­раничных легионов, то можно будет сказать, что царствова­ния Адриана и Антонина Пия представляют приятную кар­тину всеобщего мира. Римское имя было уважаемо у самых отдаленных народов земного шара. Самые надменные варва­ры нередко обращались в своих распрях к посредничеству императоров, и один из живших в то время историков сооб­щает нам, что он видел тех послов, которые приезжали про­сить о принятии их народа в римское подданство, но получи­ли отказ.

Страх, который внушало военное могущество Рима, при­давал умеренности императоров особый вес и достоинство. Они сохраняли мир тем, что были всегда готовы к войне и, руководствуясь в своих действиях справедливостью, в то же время давали чувствовать жившим вблизи от границ импе­рии племенам, что они так же мало расположены выносить обиды, как и причинять их. Марк Аврелий употребил в дело против парфян и германцев те военные силы, которые Адри­ан и старший Антонин лишь держали наготове. Нападения варваров вывели из терпения этого монарха-философа: бу­дучи вынужден взяться за оружие для обороны империи, он частью сам, частью через своих военачальников одержал не­сколько значительных побед на берегах Евфрата и Дуная. Здесь будет уместно изучить римскую военную организацию и рассмотреть, почему она так хорошо обеспечивала и безо­пасность империи, и успех военных предприятий.

Во времена республики, когда нравы были более чисты, за оружие брался тот, кого воодушевляла любовь к отечеству, кому нужно было оберегать свою собственность и кто прини­мал некоторое участие в издании законов, которые ему при­ходилось охранять ради личной пользы и по чувству долга. Но по мере того как общественную свободу поглощали об­ширные завоевания, военное дело мало-помалу возвышалось до степени искусства и мало-помалу унижалось до степени ремесла. Даже в то время, кода легионы дополнялись рек­рутами из самых отдаленных провинций, предполагалось, что они состоят из римских граждан. Это почетное название вообще считалось или легальной принадлежностью воина, или самой приличной для него наградой; но более серьезное внимание обращалось на существенные достоинства возра­ста, силы и роста. При наборах рекрутов весьма основа­тельно отдавалось предпочтение северному климату над южным; людей самых годных для военного ремесла предпочти­тельно искали не в городах, а в деревнях, и от тех, кто зани­мался тяжелым кузнечным и плотничным ремеслом или охотничьим промыслом, ожидали более энергии и отваги, нежели от тех, кто вел сидячую жизнь торговца, удовлетво­ряющего требованиям роскоши. Даже тогда, когда право собственности перестало считаться необходимым условием для занятия военных должностей, командование римскими армиями оставалось почти исключительно в руках офицеров из хороших семейств и с хорошим образованием; но простые солдаты - подобно тем, из которых составляются наемные войска в современной нам Европе, - набирались между самы­ми низкими и очень часто между самыми развратными классами населения.

Та общественная добродетель, которая у древних называ­лась патриотизмом, имеет своим источником глубокое убеж­дение, что наши собственные интересы тесно связаны с сох­ранением и процветанием той свободной системы правления, в которой мы сами участвуем. Такое сознание сделало легио­ны Римской республики почти непобедимыми; но оно не могло иметь большого влияния на наемных слуг деспотических государей, а потому оказалось необходимым воспол­нить недостаток этих мотивов другими мотивами совершен­но иного характера, но не менее сильными - чувством чести и религией. Крестьянин или ремесленник проникался полез­ным убеждением, что, вступая в военную службу, он изби­рал благородную профессию, в которой его повышение и его репутация будут зависеть от его собственной доблести, и что, если подвиги простого солдата нередко и остаются в неизве­стности, все-таки его поведение может иногда покрыть сла­вой или бесчестьем целую роту, целый легион и даже всю ар­мию, с которой связана его собственная судьба. При самом вступлении его в службу он должен был приносить присягу, которой всячески старались придать самую торжественную обстановку. Он клялся, что никогда не покинет своего знаме­ни, что подчинит свою волю приказаниям своих начальни­ков и что будет жертвовать своей жизнью для защиты импе­ратора и империи. Привязанность римских войск к их зна­менам внушалась совокупным влиянием религии и чувства чести. Золотой орел, блестевший во главе легиона, был для них предметом самого искреннего благоговения, а покинуть в минуту опасности этот священный символ считалось столь­ко же бесчестьем сколько позором. Эти мотивы, заимство­вавшие свою силу у воображения, подкреплялись страхами и надеждами, у которых были более существенные основания. Исправно выплачиваемое жалованье, по временам подарки и определенная награда после выслуги установленного срока - вот чем облегчались трудности военной службы, а с другой стороны, ни трусость, ни неповиновение не могли избежать самого строгого наказания. Центурионы имели право под­вергать провинившихся телесным наказаниям, а командиры имели право наказывать их смертью. В римской дисциплине считалось неизменным правилом, что хороший солдат дол­жен бояться своих командиров гораздо более, нежели неприятеля. Благодаря таким похвальным порядкам храбрость им­ператорских войск приобрела такую непоколебимость и та­кую дисциплину, каких не могло достигнуть стремительное и порывистое мужество варваров.