Людвиг Стомма - Недооцененные события истории. Книга исторических заблуждений
Все это так и осталось бы на уровне исторического анекдота, если бы не появился поборник, а может, и создатель уже существующей, но пока не сформулированной и не высказанной программы гельветской экспансии. Им стал родившийся в 1456 г. в Мюлебахе (кантон Вале) Маттеус Шиннер. Получив сан священника в 1477 г., он принял многоязычный приход в Эрнене. Пожалуй, он был первым, кто поставит идею «швейцарского народа» выше национальных и языковых различий, становится ее пропагандистом и несгибаемым сторонником. Одновременно, будучи фанатичным католиком, Шиннер ненавидел циничную Францию, которая заточила преемников Святого Петра в «вавилонской неволе» в Авиньоне. Да, конечно, папа Александр VI, который в «Словаре римских пап» Рудольфа Фишера-Вулльперта (издательство «Знак»; Краков, 1990) назван «одной из самых недостойных фигур в истории папства», вряд ли был его любимым героем. Однако ватиканские преступления мало интересовали Шиннера, гораздо важнее, что отец развратной отравительницы Лукреции Борджиа в 1499 г. возводит его в сан епископа Сьона и Гельвеции. А это можно считать признанием швейцарской государственности, ведь подчас одно слово значит куда больше тысячи торжественных речей. Что, в свою очередь, дало Шиннеру право говорить от имени народа. Александра VI на престоле Святого Петра сменил, — если не считать месячного пребывания у власти Пия III — Юлий II (Джулиано делла Ровере), тот самый, что первым начал окружать себя швейцарскими наемниками. Шиннеру было нетрудно убедить папу в правомерности своих патриотических и агрессивных намерений. Юлий II дал ему не только кардинальскую шапку, но и карт-бланш в создании антифранцузской коалиции. Шиннер в качестве епископа Сьона, то есть технически главы всей швейцарской католической церкви, не терял ни минуты. Весной 1515 г. он привел папе 30 000 «Вильгельмов Теллей» — лучших из лучших альпийских рыцарей, задача которых была поддержать мощные испанские войска. К делу подключились также войска миланского герцога и пара генуэзских полков. Перед таким искушением Римскому папе было не устоять. Война!
Французский двор в тот самый момент пребывал в полнейшей растерянности. Умер Людовик XII, а специалисты в генеалогии вели ожесточенные дискуссии, есть ли у его родственника Франциска право на престол… Судя по всему, назревало вооруженное противостояние — об этом папа с Маттеусом Шиннером не могли и мечтать! К их досаде, дисциплиной французских мушкетеров того времени можно было только восхищаться, то же, кстати, относилось и к швейцарцам на французской службе. Парадокс, но в их рядах не нашлось желающих вмешиваться в споры сильных мира всего, участвовать в заговорах или дезертировать. Раз Франциск в итоге был провозглашен правителем, они стали за него горой. Объединенному испанскому, швейцарскому, миланскому и ватиканскому войску противостояла меньшая по численности, но дисциплинированная и готовая к бою французская армия, которую поддержали венецианцы. На поле под Мариньяно, завидев приближавшиеся полки противника, Франциск I выехал вперед к своим боевым порядкам и, как сообщает в своей хронике Жак де Майен, «громогласно обратился к рыцарям: “Господа, настал час показать в бою свое мужество. Я ваш король и герцог. Да, я молод, но вы присягнули мне на верность. И я никогда не брошу вас в беде. С вами я умру или одержу победу”». Скажем сразу, свое слово он сдержал. Юный король сражался как бешеный в первых рядах, а де Майен скрупулезно подсчитал, что он лично принимал участие в тридцати двух атаках. Однако это было позже. Начали сражение гельветы. Есть свидетельства, сеньор Пьер Террай Баярд, который командовал французскими войсками, кричал им: «Чертовы швейцарские изменники, пока не поздно, убирайтесь в горы, есть свои тухлые сыры. Будете упорствовать, вам их больше не пробовать!»
Удар швейцарцев был страшен. От отчаянных контратак Франциска I на флангах толку оказалось мало. Еще до наступления вечера гельветы прорвали две линии французской обороны, убив свыше пяти тысяч вражеских солдат. Но… настала ночь, под благословенным покровом которой французы успели перегруппироваться и переместить шестьдесят четыре пушки — оружие, значение которого в ту пору еще недооценивали. Утром Баярд сообразил наконец в чем его преимущество. «Господа, неприятель сладко спит, пора его разбудить». Рявкнули орудия. Швейцарцы наступали тесными рядами, каждое ядро делало в этих рядах кровавую брешь. Убедившись в бесполезности наступления, оживилась малоактивная до сих пор венецианская кавалерия. Ее стремительная атака на левое крыло швейцарцев стала, можно сказать, ударом милосердия. Отступавших безжалостно добивали на месте. Итог сражения, по меркам того времени, был воистину ужасен. Полегло пятнадцать тысяч швейцарцев, то есть, если верить демографам, тщательно изучавшим цифры и пропорции, погиб весь цвет нации. Теперь некому было защищать страну. Швейцария лежала у ног французов. И вот тут-то Франциск I, этот мальчишка, король без году неделя, принял смелое решение, мало сказать непопулярное, а прямо противоречащее имперским интересам Франции, как их понимали его министры. 29 ноября 1516 г. он подписал во Фрибурге пакт «о вечном мире» с гельветами. Там нет речи о контрибуциях, территориальных уступках и претензиях на что бы то ни было. Сколько же нужно смелости, чтобы, думая о будущем, «упустить» победу, которую держишь в руках! Заключенное во Фрибурге соглашение стало единственным, которое было актуальным на протяжении пяти веков и действует по сей день. Есть в этом некий поразительный оптимизм. Мы, поляки, знающие лучше многих других, что солидные договоры стоят не больше бумаги, на которой написаны, за что мы целыми поколениями и расплачивались, вдруг обнаруживаем людей, умеющих держать слово. Я люблю тебя, король Франциск, за многое, в том числе и за это.
Да, мирный Фрибургский трактат от 29 ноября 1516 г. — ЕДИНСТВЕННЫЙ, переживший столетия и действующий до сих пор. И это служит утешением в нашем мрачном и ненадежном мире. За это можно простить Франциску его карикатурный нос, свисающий чуть ли не до самого рта. Дал слово, хоть и не должен был, и Франция это слово сдержала.
Черная легенда
Автором термина «La Leyenda Negra» («Черная легенда»), — а в заглавии было еще дополнение: «y la Veridad historica» (Мадрид, 1913), — стал в конце XIX — начале XX в. великий испанский историк и мыслитель Хулиан Худериас (1877–1919). К сожалению, его труд был в значительной мере скомпрометирован теорией заговора. Худериас полагал, что крайне негативное представление о действиях Испании в Центральной и Южной Америке есть следствие заговора французских просветителей, масонов, пытающихся компенсировать собственные комплексы, американцев и ненавидящих католичество протестантов, прежде всего англичан и пруссаков. Лучшего способа отправить все свои, зачастую очень глубокие и верные, аргументы прямиком в мусорную корзину и придумать было нельзя. Поскольку в данной ситуации все вышеперечисленные силы, то есть обозлившаяся просвещенная и протестантская Европа, принялась немедленно превозносить и издавать тысячными тиражами брошюру Бартоломео де Лас Касаса «Brevssima relacion de la destruction de las Indias 1875–1896 гг. — «Краткая реляция об уничтожении индейцев 1875–1896 гг.» Трудно отрицать, что там содержится много здравых мыслей. И Кортес, отряд которого вторгся в Мексику, и Писарро, вошедший на территорию Перу, отлично знали, что в случае серьезного противостояния их скромными силами ни за что не справиться с пусть хуже вооруженными, но куда более многочисленными врагами. Поэтому они прибегали к принципу divide et Impera, предательству, обману и убийству. В этом смысле Лас Касас, несомненно, прав, и его никак нельзя обвинять во лжи или хотя бы в существенных подтасовках. Тем не менее, все было совсем не так просто. Если бы этот испанский монах-доминиканец писал о Соединенных Штатах XIX в., можно было бы обеими руками подписаться под его тезисами. Белые поселенцы в Северной Америке и правда практически полностью уничтожили местных жителей этого континента, оставляя им пристанище в вонючих резервациях — уже само название таких мест оскорбляет человеческое достоинство индейцев! — не чураясь при этом ни клятвопреступлений, ни прочих откровенно расистских действий, которые сегодня назывались бы геноцидом. В Южной Америке дело выглядело иначе. Грех Лас Касаса не в том, что он написал, а в том, о чем он промолчал или чего в своей напускной католической стыдливости заметить не пожелал.
Нужно начать с того, что завоевание Северной и Южной Америки проходило, — не говоря уж о хронологии, — в совершенно разных условиях. На «Дикий Запад» устремились переселенцы целыми семьями, с женами и детьми. Даже в таком сугубо мужском киножанре, как вестерн, мы видим жен, любовниц, проституток, певичек в салунах. Здесь одно общество уничтожает другое. Ничего подобного нет в случае с Писарро или Кортесом с их исключительно мужскими военными контингентами, лишенными даже маркитанток, которым не нашлось места на тесных военных кораблях, предназначенных для перевозки войск и только войск. Рауль Поррас Барренечеа («Писарро»; Лима, 1959) даже удивляется, что на кораблях Диего Альмагро оказалось пять женщин (sic!) — пять женщин на четыреста мужчин. Так вот эти мужчины, огромное большинство которых отлично понимало, что никогда не вернется в свою Кастилию, Андалусию или Эстремадуру, мечтали не только о сиюминутной женской ласке, тогда и насилия бы хватило, но и о детях, и о дальнейшей жизни на захваченной земле. Следовательно, сразу же встает вопрос установления контактов между испанскими чужаками и местным населением, прежде всего женщинами, в отношении которых конкистадоры с самого начала игнорировали комиссии ватиканских богословов, дискутирующих на тему, являются индейцы людьми. Клод Леви-Стросс («Печальные тропики»; Варшава, 1992) пишет: «Из всех этих комиссий одна по праву наиболее известная, состоявшая из монахов ордена Св. Иеронима, трогает как тщательностью подхода к делу, прочно забытой после 1517 г. в колониальных начинаниях, так и тем, что она бросает свет на умонастроения той поры. В ходе настоящего психосоциологического обследования, выполненного по самым современным требованиям, колонистам предлагали вопросник с целью выяснить, являются или нет индейцы “способными жить собственными трудами, подобно крестьянам Кастилии?” Все ответы были отрицательными (…). Последняя точка в этом обвинительном заключении поставлена несколькими годами позже таким свидетельством: “Они едят человеческое мясо, у них нет правосудия, они ходят нагишом, едят сырыми блох, пауков и червей… У них отсутствует борода, а если она случайно вырастает, они спешат ее выщипать” (Ортис. Перед Советом Индии, 1525). Впрочем, в то же самое время и на соседнем острове (Пуэрто-Рико), по свидетельству Овиедо, индейцы ловили белых и умерщвляли их, погружая в воду, а затем неделями стерегли утопленников, чтобы узнать, подвержены ли они тлению. Сравнивая эти обследования, можно сделать два заключения: белые прибегали к социальным наукам, тогда как индейцы питали доверие скорее к наукам естественным, и в то время как белые объявили индейцев животными, вторые предполагали в первых небожителей. При равном невежестве последнее было, безусловно, более достойным людей».
