Михаил Кром - «Вдовствующее царство»: Политический кризис в России 30–40-х годов XVI века
Думаю, не нужно специально доказывать тождество пресловутых «обыщиков» и недельщиков с упоминаемыми жалованными грамотами 20–30-х гг. недельщиками «с записью», которых посылали за «лихими людьми» бояре или дворецкий. Однако они известны и более поздним источникам: по наблюдениям С. М. Каштанова, статья жалованных несудимых грамот, предусматривающая посылку недельщиков за «лихими людьми» независимо от установленных для грамотчика исковых сроков, встречается и в ряде актов конца 40-х — начала 50-х гг. XVI в.[2096], т. е. в эпоху, когда, как принято считать, губная реформа шла уже полным ходом.
Важно, однако, понять, отражают ли упомянутые статьи грамот конца 40-х — начала 50-х гг. реальную ситуацию или они свидетельствуют лишь о косности и архаичности формуляра иммунитетных грамот, как в свое время считал Н. Е. Носов[2097]. Для начала рассмотрим жалованную грамоту 1540 г., в которой прямо не упоминаются «лихие люди», но по своему формуляру она близка к тому типу грамот, о которых шла речь выше. Я имею в виду опубликованную С. М. Каштановым жалованную несудимую грамоту Ивана IV бортникам волости Талши Владимирского уезда от 1 декабря 1540 г. В ней сказано: «А кому будеть до тех моих бортников каково дело, и в том по них ездят наши неделщики дворцовые…» Далее устанавливается срок (зима), когда иные лица могли предъявить иск бортникам в великокняжеский суд; и тут же следует оговорка — «опричь того, в какове деле пошлю по них яз, князь великий, или наши бояре з записью»[2098].
О каком «деле» идет речь, прямо в грамоте не сказано. Но указание о посылке (великим князем или боярами) кого-то (очевидно, недельщиков) «с записью» заставляет вспомнить аналогичные статьи в проанализированных выше грамотах 1524, 1526, 1535 гг., в которых имеются в виду именно «лихие дела». Формуляр грамоты 1540 г., конечно, архаичен, но нельзя не заметить проникновения в него новых элементов. В частности, в документе упоминаются дворцовые недельщики, не известные ранним грамотам; их появление — «примета» 1530-х гг.[2099] Кроме того, бортники, по грамоте 1540 г., подлежали суду великого князя или дворецкого Большого дворца[2100]; эта должность впервые упоминается в актовом материале в 1524 г., а с конца 1530-х гг. ссылки на суд дворецкого Большого дворца в текстах грамот становятся постоянными[2101].
Тот же формуляр использован в жалованной несудимой грамоте Ивана IV попам и церковному причту царских сел Любанова, Кляпова и др., датированной 15 октября 1547 г. Здесь также упоминаются дворцовые недельщики и дворецкий Большого дворца, суду которого подлежали грамотчики. Единственное отличие от приведенной выше грамоты бортникам 1540 г. состоит в том, что правом посылки недельщиков «с записью» наряду с царем обладал, согласно грамоте 1547 г., дворецкий, а не бояре: «…кому будет до тех попов и диаконов, и до их детей и людей, и до всего причету церьковного каково дело, и в том по них ездят наши неделщики дворцовые, а чинят им один срок в году, Рожество Христово… опричь того, в какове деле пошлю по них яз, царь и великий князь, или мой дворецкий с записью…»[2102]
Однако в нашем распоряжении есть и грамоты того же времени с прямым упоминанием «лихих людей». Так, в жалованной несудимой грамоте Ивана IV Никольскому Коряжемскому монастырю от 28 января 1547 г. интересующая нас статья изложена следующим образом: «А опричь тех дел, что есми приказал бояром своим обыскивати лихих людей, татей и розбойников, а каково будет слово лихое взговорят в татбе и в розбое, и яз, царь и великий князь, по тех людей пошлю пристава з записью…»[2103] Статья почти слово в слово повторяет известную нам формулу из грамоты Василия III Корнильеву Комельскому монастырю 1531 г.; отличие, помимо употребления царского титула в грамоте 1547 г., состоит в замене «недельщиков с записью», упоминаемых в грамоте 1531 г., на «пристава с записью», право посылки которого за «лихими людьми» является здесь прерогативой только самого государя.
Та же формула с небольшими изменениями употреблена в жалованной грамоте Ивана IV Новодевичьему монастырю от 22 ноября 1548 г. (сама грамота сгорела в московском пожаре 1571 г., но ее содержание известно нам по подтвердительной грамоте 1573 г.). Установление одного срока в году для подачи исков и присылки пристава в монастырскую вотчину сопровождалось обычной для подобных грамот оговоркой: «…опричь тех людей, что есми своим бояром приказал на Москве обыскивати лихих людей, татей, розбойников. И на которых будеть слово лихое възмолвят в татбе и в розбое, ино яз сам, царь и велики князь, по тех людей пошлю, а сужу яз, царь и великий князь, или мой дворетцкой Большого дворца»[2104].
Упоминание дворецкого Большого дворца позволяет предполагать, что интересующая нас формула в какой-то степени соответствовала реалиям 40-х гг. XVI в. Однако решающим аргументом в пользу предположения о том, что с введением губных учреждений центральные власти не отказались от прежнего способа сыска «лихих людей» с помощью посылаемых из Москвы недельщиков, служит статья 53 Судебника 1550 г. В ее основу была положена соответствующая статья Судебника 1497 г. (ст. 34), дополненная указанием на розыск не только татей, но и разбойников: «А пошлют котораго неделщика имати татей или розбойников, и ему имати татей и розбойников безхитростно, а не норовити ему никому…»[2105] В новом Судебнике, по сравнению с предыдущим, была усилена ответственность недельщиков за вверенных их охране татей и разбойников (ст. 53, 54).
Если попытаться на основании текста Судебника 1550 г. представить общую ситуацию в сфере борьбы с «лихими людьми», то картина получится очень пестрой. С одной стороны, эта категория дел была оставлена в компетенции центрального, боярского суда (ст. 59), которому подчинялись недельщики, как и прежде посылавшиеся для поимки татей и разбойников. С другой стороны, в статье 60-й упомянуты новые судебно-административные органы — губные старосты и сделана попытка разграничить их полномочия с наместниками и волостелями. Решение было найдено явно компромиссное: все категории «лихих дел», за исключением разбоя, оставались в юрисдикции кормленщиков (наместников и волостелей); они же должны были казнить «ведомых лихих людей». Разбойники же передавались в ведение губных старост. Характерна фраза Судебника, с помощью которой законодатель пытался предотвратить неизбежные конфликты между двумя параллельными структурами местного управления: «А старостам губным, опричь ведомых розбойников, у наместников не вступатись ни во что»[2106].
Суммируя, можно сделать вывод о том, что вплоть до середины XVI в. губные учреждения оставались в глазах центральных властей лишь одним из органов борьбы с преступностью, и было еще неясно в момент издания Судебника, какой из существующих параллельно структур в дальнейшем будет отдано предпочтение. Уместно напомнить, однако, что новые структуры в системе местного управления создавались и раньше. В качестве примера можно привести институт городовых приказчиков, относительно времени появления которого исследователи также не смогли прийти к единому мнению. Н. Е. Носов, посвятивший городовым приказчикам первый раздел своей известной монографии, датировал образование этого института концом XV — началом XVI в.[2107]; С. М. Каштанов не согласился с такой датировкой и утверждал, что первые сведения о городовых приказчиках относятся только к 1515 г.[2108]; позднее Б. Н. Флоря обнаружил более ранний документ с упоминанием городовых приказчиков — 1511 г.[2109] Эти споры напоминают полемику о времени создания губных учреждений — с той разницей, что введение института городовых приказчиков никто из ученых никогда не считал «реформой».
Этот пример ясно показывает, сколь многое в наших представлениях о преобразованиях XVI в. диктуется историографической традицией. Контуры реформ определяются ретроспективно, исходя из того значения, которое данный институт получил впоследствии. Поскольку губным старостам суждено было «большое будущее», поскольку они сыграли важную роль и в местном управлении во второй половине XVI и в XVII в., и в формировании провинциальных дворянских корпораций[2110], то их появление в 1530-х гг. историки окрестили «реформой», в то время как более «скромные» городовые приказчики не удостоились такой чести.
3. Судебник 1550 г. и судебно-административная практика 30–40-х гг. XVI в.
Судебник 1550 г. — памятник многослойный: как давно установлено исследователями, часть его норм восходит (в переработанном и дополненном виде) к статьям Судебника 1497 г.[2111]; другая часть представляет собой новеллы 1549–1550 гг.[2112] Однако до сих пор не обращалось внимания на возможную связь ряда статей царского Судебника с судебно-административной практикой 1530–1540-х гг., эпохи «боярского правления». По-видимому, это объясняется стойкой историографической традицией, восходящей к сочинениям публицистов XVI в. и противопоставляющей «нестроения» периода малолетства Грозного блестящей эпохе реформ 1550-х гг.
