Владимир Брюханов - Трагедия России. Цареубийство 1 марта 1881 г.
Все, что она требует для себя — это незначительных личных сил и больших материальных средств.
Она представляет совершенно новый прием борьбы. /…/ Она одна способна сделать целый перелом в истории революционной борьбы. /…/
Цари и деспоты, угнетающие народ, уже не могут жить спокойно в своих раззолоченных палатах. /…/
Нет сомнения, что косвенным продуктом террористической борьбы в России до ее окончания будет между прочим и конституция. Уверившись в негодности полиции и жандармов при новой форме революционной борьбы, правительство попробует привлечь к себе сторонников из классов, заинтересованных в поддержке существующего экономического строя. Наступит время императорского парламента, при котором под покровом общественной воли будет практиковаться такое же бесцеремонное насилие, как в настоящее время в Германии. Правительство будет иметь несколько более сторонников, но уничтожит ли это возможность бороться по-прежнему?
Нетрудно увидать, что — нет. /…/
Идея террористической борьбы, где небольшая горсть людей является выразительницей борьбы целого народа и торжествует над миллионами врагов, /…/ раз выясненная людям и доказанная на практике, не может уже заглохнуть.
Системой последовательного террора, неумолимо карающего правительство за каждое насилие над свободой, она [террористическая партия] должна добиться окончательной его дезорганизации, деморализации и ослабления. /…/ она /…/ сделает свой способ борьбы традиционным и уничтожит самую возможность деспотизма в будущем.
/…/ мы твердо уверены, что террористическое движение обойдет все лежащие на его пути препятствия и торжеством своего дела докажет всем противникам, что оно вполне удовлетворяет условиям современной действительности, выдвигающим на первый план такого рода борьбу».[872]
Итак — террор без конца и без края.
Нетрудно видеть, что именно элементы этой программы Морозова и пытался высмеять Тихомиров в приведенных выше строках воспоминаний. Но ведь концепция Морозова более чем серьезна! Однако дело было в том, что у Тихомирова была совсем иная.
Совершенно не случайно, что все ведущие народовольцы — Желябов, Александр Михайлов, Фигнер — даже на суде открещивались от этой брошюры Морозова — но одновременно и не проясняли собственную позицию.
Морозов же осенью 1879 года остро ощутил, что с ним по существу не желают прямо обсуждать планы дальнейшей борьбы: «У меня очень обострились теоретические, а отчасти и моральные разногласия с Тихомировым, который, казалось мне, недостаточно искренне ведет дело с товарищами и хочет захватить над ними диктаторскую власть, низведя их путем сосредоточения всех сведений об их деятельности только в распорядительной комиссии из трех человек на роль простых исполнителей поручений, цель которых им не известна. Да и в статьях своих, казалось мне, он часто пишет не то, что думает и говорит иногда в интимном кругу».[873]
Взрыв 19 ноября произвел на публику сильнейшее впечатление, даже не убив и не покалечив ни одного человека.
Сильнейшее впечатление было произведено и на царя. По случайности (на этот раз — уж точно случайность!) именно в этот день в Москву пришла весть, что в Петербурге, пользуясь своим правом, генерал-губернатор прославленный генерал И.В. Гурко заменил Мирскому казнь пожизненной каторгой. По-видимому по злобности Мирского затем и засунули в Алексеевский равелин к Нечаеву!
Царь аппелировал к подданным: 20 ноября 1879 года в Москве, принимая представителей сословий, поздравлявших его с избавлением от гибели, Александр II обратился к ним с просьбой о содействии.
Ответ оказался достаточно своеобразным: тут-то и посыпались готовившиеся почти год земские петиции о введении конституционного правления!
Еще деталь: следствие по делу о взрыве поезда Александр II хотел поручить Ф.Ф. Трепову, но встретил жесткое сопротивление всех соратников![874]
Неудачное покушение послужило поводом для публичного дебюта «Исполкома» — в опубликованном заявлении говорилось: «Если бы Александр II сознал, /…/ как несправедливо и преступно созданное им угнетение, и, отказавшись от власти, передал бы ее всенародному Учредительному собранию, /…/ тогда мы оставили бы в покое Александра II и простили бы ему все его преступления»![875]
Но пока что оказалось, что сам «Исполком» не был оставлен в покое!
Еще 28 октября в столице был арестован Зунделевич. Это было изолированным и по-видимому случайным происшествием. Особый упор делается на то, Зунделевич был арестован в Публичной библиотеке, и у него обнаружены революционные печатные материалы. Легко представить себе, как это могло произойти: в Публичной библиотеке могут подвергнуть обыску любого, по ошибке или обоснованно заподозренного в краже книг или вырывании листов. Бумаги Зунделевича просмотрели — отсюда и последствия!..
Но вот 24 ноября произошел обыск у Квятковского, жившего на нелегальном положении с подругой — Евгенией Фигнер, младшей сестрой Веры. У них обнаружили целый склад нелегальщины. Считается, что виновницей оказалась младшая Фигнер, раздававшая прокламации кому не попадя и притом называясь тем именем, под каким она и была прописана в Лештуковом переулке. При первом же доносе, упомянувшим имя пропагандистки, полиция и вышла на нелегальную квартиру просто через адресный стол.
Эту сказочку повторяет и биограф Софьи Перовской Е. Сегал, но тут же сообщает удивительнейшие подробности о Перовской в этом эпизоде. Последняя же к этому моменту переместилась из Москвы в Питер: прошло пять дней после взрыва поезда, в котором она принимала непосредственное участие. Власти уже опубликовали описание примет «супругов Сухоруковых», подготовивших взрыв в Москве, и объявили денежную награду за сведения о них.
Итак, безо всякого объяснения того, чем же было вызвано такое поведение Перовской, рассказывается следующее:
«25 ноября Соня, забыв всякое благоразумие, прибежала при свете дня на Знаменскую площадь, где под именем инженера Хитрово с супругой проживали Морозов и Любатович.
— Не ходите к Квятковскому, у него сегодня должен быть обыск, — сказала она /…/. — Я попробую его предупредить. Может быть, еще не поздно.
— Ну уж нет! — возразила Ольга [Любатович] решительно. — Это дело не для тебя. Ты оттуда не вырвешься.
/…/ Морозову пришло в голову отправить на разведку Ошанину /…/: Мария Николаевна никогда не судилась, не была у жандармов на подозрении, да и жила на Николаевской совсем близко от Невского.
/…/ Соня, хотя ей и не хотелось оставлять Ольгу, обеспокоенную затянувшимся отсутствием мужа, дольше ждать не могла. Она торопилась предупредить тех, кто должен был в этот день посетить квартиру в Лештуковом.
Через каких-нибудь два часа Соня узнала от Марии Николаевны, что Квятковского и Евгению Фигнер, живших по документам Чернышева и Побережской, арестовали еще накануне вечером. И что вдобавок к этому в оставленную у них засаду попала Ольга, которая, так и не дождавшись Морозова, сама отправилась в Лештуков переулок.
Мария Николаевна попала бы в ту же засаду, если бы, встретив на лестнице Ольгу в сопровождении полицейских, не догадалась подняться этажом выше. Она уже успела предупредить Морозова, чтобы он ушел из квартиры, как только очистит ее от всего, что могло бы дать нить для дальнейших расследований.
Но не тут-то было. Морозов /…/ остался ждать, пока Ольга, решив, что он успел замести следы, приведет полицию по правильному адресу. /…/ Морозов решил попытаться выручить Ольгу, а на худой конец разделить ее судьбу.
Его расчеты оказались правильными, в результате их супруги Хитрово теперь уже вдвоем очутились под домашним арестом. Для Ольги, бежавшей из Сибири, и Морозова, бывшего одним из «московских взрывателей», это приключение могло окончиться особенно плохо.
/…/ супругам Хитрово удалось каким-то чудом убежать из-под домашнего ареста».[876]
Нелепость этого текста является гарантией точности изложения — такое не придумаешь!
Относительно деталей сделаем некоторые пояснения.
Ошанина, будучи настоящей дамой, не могла, разумеется, выйти на улицу, не приведя себя в должный вид. Это, очевидно, заняло порядка часа — отсюда и возникший порядок перемещения действующих лиц.
Морозов действительно был одним из «московских взрывателей». Но его отстранили от работы в подкопе почти сразу — ввиду слабосильности; поэтому он вернулся в Петербург раньше остальных.
