Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
Завклубъ не замeтилъ моей иронiи.
-- Да, и на камняхъ, черти, выдалбливаютъ, только больше порнографiю... Но, та-алантливая публика есть...
-- А какъ вы думаете, изъ ребятъ, попавшихъ на безпризорную дорожку, какой процентъ выживаетъ? {410}
-- Ну, этого не знаю. Процентовъ двадцать должно быть остается.
Въ двадцати процентахъ я усумнился... "Шпана" принесла набитый соломой мeшокъ и ждетъ обeщаннаго гонорара. Я отсыпаю имъ махорку въ подставленную бумажку, и рука завклуба скорбно протягивается къ этой бумажкe.
-- Ну, а это что?
-- Дяденька, ей-Богу, дяденька, это не мы... Мы это нашли.
Завклубъ разворачиваетъ конфискованную бумажку -- это свeжевырванный листъ изъ какой-то книги.
-- Ну, такъ и есть, -- печально констатируетъ завклубъ, -- это изъ ленинскаго пятитомника... Ну, и какъ же вамъ, ребята не стыдно?..
Завклубъ читаетъ длинную нотацiю. Ребята молнiеносно осваиваются съ положенiемъ: одинъ покорно выслушиваетъ нотацiю, второй за его спиной крутить собачью ножку изъ другого листа... Завклубъ безнадежно машетъ рукой, и "активъ" исчезаетъ...
___
Я приспосабливаюсь на ночлегъ въ огромной, совершенно пустой комнатe, у окна. Въ окно видны: разстилающееся внизу болотце, подернутое туманными испаренiями, за болотцемъ -- свинцовая лента канала, дальше -- лeсъ, лeсъ и лeсъ. Бeлая приполярная ночь унылымъ, матовымъ свeтомъ освeщаетъ этотъ безрадостный пейзажъ.
Я разстилаю свой тюфякъ, кладу подъ него всe свои вещи -- такъ посовeтовалъ завклубъ, иначе сопрутъ -- укладываюсь, вооружаюсь найденнымъ въ библiотекe томикомъ Бальзака и собираюсь предаться сладкому "фарнiенте". Хорошо все-таки побыть одному...
Но ночная тишина длится недолго. Откуда-то изъ бараковъ доносится душераздирающiй крикъ, потомъ ругань, потомъ обрывается, словно кому-то заткнули глотку тряпкой. Потомъ гдe-то за каналомъ раздаются пять шесть ружейныхъ выстрeловъ -- это, вeроятно, каналохрана стрeляетъ по какому-нибудь заблудшему бeглецу. Опять тихо. И снова тишину прорeзаютъ выстрeлы, на этотъ разъ совсeмъ близко. Потомъ чей-то нечеловeческiй, предсмертный вопль, потомъ опять выстрeлъ...
Бальзакъ въ голову не лeзетъ...
БЕЗПРИЗОРНЫЕ БУДНИ
Солнечное утро какъ-то скрашиваетъ всю безотрадность этой затерянной въ болотахъ каменной гряды, угрюмость сeрыхъ бараковъ, блeдность и истасканность голодныхъ ребячьихъ лицъ...
Въ качествe чичероне ко мнe приставленъ малый лeтъ тридцати пяти, со странной фамилiей Ченикалъ, сухой, подвижной, жилистый, съ какими-то волчьими ухватками -- одинъ изъ старшихъ воспитателей колонiи. Былъ когда-то какимъ-то краснымъ партизанскимъ командиромъ, потомъ служилъ въ войскахъ ГПУ, потомъ -- {411} гдe-то въ милицiи и попалъ сюда на пять лeтъ "за превышенiе властей", какъ онъ выражался. Въ чемъ именно "превысилъ" онъ эти власти, я такъ и не узналъ -- вeроятно, какое-нибудь безсудное убiйство. Сейчасъ онъ -- начальникъ самоохраны.
"Самоохрана" -- это человeкъ триста ребятъ, спецiально подобранныхъ и натасканныхъ для роли мeстной полицiи или, точнeе, мeстнаго ГПУ. Они живутъ въ лучшемъ баракe, получаютъ лучшее питанiе, на рукавахъ и на груди у нихъ понашиты красныя звeзды. Они занимаются сыскомъ, облавами, обысками, арестами, несутъ при Вохрe вспомогательную службу по охранe лагеря. Остальная ребячья масса ненавидитъ ихъ лютой ненавистью. По лагерю они ходятъ только патрулями -- чуть отобьется кто-нибудь, ему сейчасъ же или голову камнемъ проломаютъ, или ножомъ кишки выпустятъ. Недeли двe тому назадъ одинъ изъ самоохранниковъ Ченикала исчезъ, и его нашли повeшеннымъ. Убiйцъ такъ и не доискались. Отрядъ Ченикала, взятый въ цeломъ, теряетъ такимъ образомъ пять-шесть человeкъ въ мeсяцъ.
Обходимъ бараки -- тeсные, грязные, вшивые. Колонiя была расчитана на двe тысячи -- сейчасъ уже больше четырехъ тысячъ, а лениградское ГПУ все шлетъ и шлетъ новыя "подкрeпленiя". Сегодня ждутъ новую партiю, человeкъ въ 250. Ченикалъ озабоченъ вопросомъ, куда ихъ дeть. Нары въ баракахъ -- въ два этажа. Придется надстроить третiй -- тогда въ баракахъ окончательно нечeмъ будетъ дышать.
Завклубъ былъ правъ: ребятамъ, дeйствительно, дeлать совершенно нечего. Они цeлыми днями рeжутся въ свои азартныя игры и, такъ какъ проигрывать, кромe "птюшекъ", нечего, то они ихъ и проигрываютъ, а проигравъ "наличность", рeжутся дальше въ "кредитъ", на будущiя "птюшки". А когда "птюшка" проиграна на двe три недeли впередъ и eсть, кромe того пойла, что даютъ въ столовой, нечего -- ребята бeгутъ.
-- Да куда же здeсь бeжать?
Бeгутъ, оказывается, весьма разнообразными путями. Переплываютъ черезъ каналъ и выходятъ на Мурманскую желeзную дорогу -- тамъ ихъ ловитъ желeзнодорожный Вохръ. Ловитъ, впрочемъ, немного -- меньше половины. Другая половина не то ухитряется пробраться на югъ, не то гибнетъ въ болотахъ. Кое-кто пытается идти на востокъ, на Вологду -- о ихъ судьбахъ Ченикалъ не знаетъ ничего. Въ концe зимы группа человeкъ въ тридцать пыталась пробраться на югъ по льду Онeжскаго озера. Буря оторвала кусокъ льда, на которомъ находились бeглецы, ребята больше недeли провели на пловучей и начинающей таять льдинe. Восемь человeкъ утонуло, одного съeли товарищи, остальныхъ спасли рыбаки.
Ченикалъ таскаетъ съ собой мeшочекъ съ содой -- почти всe ребята страдаютъ не то изжогой, не то катарромъ: ББКовской пищи не выдерживаютъ даже безпризорные желудки, а они-то ужъ видали виды. Сода играетъ, такъ сказать, поощрительно-воспитательную роль: за хорошее поведенiе соду даютъ, за плохое -- не даютъ. Соды, впрочемъ, такъ же мало, какъ и хорошаго {412} поведенiя. Ребята крутятся около Ченикала, дeлаютъ страдальческая лица, хватаются за животы и скулятъ. Вслeдъ намъ несется изысканный матъ тeхъ, кому въ содe было отказано...
Житье Ченикала -- тоже не маслянница. Съ одной стороны -административные восторги Видемана, съ другой -- ножъ безпризорниковъ, съ третьей -- ни дня, ни ночи отдыха: въ баракахъ то и дeло вспыхиваютъ то кровавыя потасовки, то безсмысленные истерическiе бунты. "Кое-когда и разстрeливать приходится", конфиденцiально сообщаетъ Ченикалъ. Особенно тяжело было въ концe зимы -- въ началe весны, когда отъ цынги въ одинъ мeсяцъ вымерло около семисотъ человeкъ, а остальные "на стeнку лeзли -- все равно помирать". "А почему же не организовали ни школъ, ни мастерскихъ?" "Да все прорабатывается этотъ вопросъ". "Сколько же времени онъ прорабатывается? "Да вотъ, какъ колонiю основали -- года два"...
Отъ разсказовъ Ченикала, отъ барачной вони, отъ вида ребятъ, кучами сидящихъ на нарахъ и щелкающихъ вшей -- становится тошно. Въ лагерной чертe рeшительно ничего физкультурнаго организовать нельзя: нeтъ буквально ни одного метра не заваленной камнями площади. Я отправляюсь на развeдку вокругъ лагеря -- нeтъ ли поблизости чего-нибудь подходящаго для спортивной площадки.
Лагерь прочно оплетенъ колючей проволокой. У выхода стоитъ патруль изъ трехъ вохровцевъ и трехъ "самоохранниковъ" -- это вамъ не Болшево и даже не Медгора. Патруль спрашиваетъ у меня пропускъ. Я показываю свое командировочное удостовeренiе. Патрульныхъ оно не устраиваетъ: нужно вернуться въ штабъ и тамъ взять спецiальный разовый пропускъ. Отъ этого я отказываюсь категорически: у меня центральная ББКовская командировка по всему лагерю, и плевать я хотeлъ на всякiе здeшнiе пропуска. И прохожу мимо. "Будемъ стрeлять". "А ну, попробуйте".
Стрeлять они, конечно, не стали бы ни въ какомъ случаe, а вохру надо было прiучать. Принимая во вниманiе товарища Видемана, какъ бы не пришлось мнe драпать отсюда не только безъ пропуска и безъ оглядки, а даже и безъ рюкзака...
СТРОИТЕЛЬСТВО
Лeсъ и камень. Камень и болото... Но въ верстахъ трехъ у дороги на сeверъ я нахожу небольшую площадку, изъ которой что-то можно сдeлать: выкорчевать десятка четыре пней, кое-что подравнять -- если не въ футболъ, то въ баскетъ-болъ играть будетъ можно. Съ этимъ открытiемъ я и возвращаюсь въ лагерь. Вохра смотритъ на меня почтительно...
Иду къ Видеману.
-- Ахъ, такъ это вы? -- не очень ободряющимъ тономъ встрeчаетъ меня Видеманъ и смотритъ на меня испытующе: что я собственно такое и слeдуетъ ли ему административно зарычать или лучше будетъ корректно вильнуть хвостомъ. Я ему докладываю, что я и для чего я прieхалъ, и перехожу къ "дискуссiи". Я {413} говорю, что въ самой колонiи ни о какой физкультурe не можетъ быть и рeчи -- одни камни.
-- Ну, да это мы и безъ васъ понимаемъ. Наша амбулаторiя дeлаетъ по сто-двeсти перевязокъ въ день... Расшибаютъ себe головы вдребезги...
-- Необходимо перевести колонiю въ какое-нибудь другое мeсто. По прieздe въ Медгору я поставлю этотъ вопросъ; надeюсь, товарищъ Видеманъ, и вы меня поддержите. Вы, конечно, сами понимаете: въ такой дырe, при такихъ климатическихъ условiяхъ...
Но моя дискуссiя лопается сразу, какъ мыльный пузырь.
-- Все это всeмъ и безъ васъ извeстно. Есть распоряженiе изъ ГУЛАГа оставить колонiю здeсь. Не о чемъ разговаривать...
Да, тутъ разговаривать, дeйствительно, нечего. Съ Успенскимъ договориться о переводe колонiи, пожалуй, было бы можно: выдумалъ бы еще какую-нибудь халтуру, вродe спартакiады. Но разговаривать съ ГУЛАГомъ у меня возможности не было никакой. Я все-таки рискую задать вопросъ: "А чeмъ, собственно, мотивировано приказанiе оставить колонiю здeсь"?
