Дмитрий Иловайский - Разыскания о начале Руси (Вместо введения в русскую историю)
Устранив легенду о выборе веры и крещении Владимира, г. Голубинский ведет опять длинные рассуждения о том, как варяги, служившие прежде в Константинополе, вводили христианскую веру в России. Следить за этими рассуждениями, по их запутанности и беспрерывно встречающимся произвольным догадкам, мы отказываемся, а поставим ему на вид следующие обстоятельства: говоря о перемене религии, кажется, можно было бы коснуться прежней, старой религии народа. Автор этого не касается. Толкуя о договорах с греками, он совсем не замечает, что его мнимые варяги поклоняются Перуну и Волосу, а не Тору и Одину. Положим, это обычный промах норманистов. Но вот что особенно удивительно в историке Русской церкви: это совершенный пропуск вопроса о церковно-славянской грамоте и славянском богослужении. По мнению г. Голубинского, христианство ввели в России варяги; они же ввели у нас грамотность, причем воспользовались готскою письменностью. И эта готская грамотность образовалась у нас, повидимому, до Владимира (стр. 83). С другой стороны, Владимир, по толкованиям автора, только продолжал дело варягов и сам принял крещение не от греков или болгар, а именно от варягов (стр. 110-112). Когда же и каким образом готская грамотность и готское богослужение превратились в славянское, на это книга г. Голубинского ответа не дает. Нам казалось бы, что автор начальной истории нашего христианства на первом плане должен иметь вопрос о церковно-славянском богослужении и тесно связанной с ним славянской грамотности; пройти мимо этого вопроса просто немыслимо.
Вот к чему приводят норманнские измышления хотя и умных людей, но нетвердых в исторической критике!
Любопытна также последняя глава (IV) книги г. Голубинского, трактующая о древнерусском просвещении. Он пытается доказать, что в домонгольский период у нас просвещение отнюдь не стояло выше, чем в период татарского ига, и что иго это никакого особого ущерба русскому просвещению не сделало. О таком воззрении можно только сказать: ново и оригинально, но исторически неверно. Очевидно г. Голубинский не задумывался над такими сохранившимися до нас произведениями домонгольской Руси, как, например, Слово о полку Игореве и Дмитриевский собор во Владимире. Ему и в голову не пришло сравнить их с произведениями последующей, т. е. татарской эпохи.
Обратимся к третьему сочинению, то есть, к "Очеркам Русской истории в памятниках быта". Перед нами труд, далеко оставляющий за собою оба предыдущие по своему более добросовестному отношению к источникам, ясному и толковому изложению; к тому же он снабжен хорошими рисунками памятников. Это очень полезное пособие для знакомства с домонгольским периодом русской истории. Мы не будем останавливаться на некоторых замечаниях, которые могли бы сделать по поводу того или другого положения. Коснемся только отношений этого труда к вопросу о происхождении Русской народности, и к мнениям о древнем русском искусстве.
В первой части сочинения, в которой автор начинает свое изложение с каменного века и обозревает народы, обитавшие в Восточной Европе, он как будто не отделяет руссов от славян, например, при описании судовых караванов на Днепре и обрядов трупосожжения. Но во второй части, посвященной Преимущественно Киевскому периоду, он является вдруг норманистом и последователем летописных басен. Это обстоятельство помешало ему, например, более исторично взглянуть на древнейший Киев. Ему так же, как мифическим Аскольду и Диру, Киев во второй половине IX века представляется "небольшим городком на горе". Исходя из этого положения, автор считает за "первоначальный городок Киев" вершину "так называемой СтароКиевской горы" (стр. 9). А Подол, по его мнению, начал заселяться позднее, собственно при Владимире I и Ярославе I (стр. 11). Мы полагаем, что в действительности происходило наоборот. По всем признакам, поселение на Подоле было древнее верхнего города. Множество предметов каменного века, находимых в соседних береговых низинах, ясно говорит - в какую глубокую древность простиралось их заселение. На то же обстоятельство указывают остатки пещерных жилищ. А затем, с установлением водного торгового пути, конечно, начал обстроиваться нижний город как судовая пристань. Отсюда поселения постепенно распространились вверх по холмам и удольям. Тогда-то обстроился верхний город или кремль, как укрепленное жилище князя и его дружины, возворившихся здесь уже в виду значительного и торгового поселения. Таков естественный ход вещей по отношению к данной местности. А что Киев "только со второй половины X века стал быстро возрастать и к концу XI века уже успел увеличиться в двадцать раз против своего первоначального объема" (стр. 9), то есть объема второй половины IX века, это совершенная гипербола, навеянная басней о вокняжении здесь варяжских выходцев.
Неверный исходный пункт (господство в Киеве варягов) ведет автора и к дальнейшим натяжкам, именно там, где он рассуждает о князе и его отношениях к народу. Непонятным является, почему же не Новгород, а Киев, столь незначительный еще во второй половине IX века, в начале X, то есть при Олеге, является уже значительным торговым городом, главою обширной страны, имевшей и другие славные торговые города, как Чернигов, Любеч, Переяславль? Откуда в этом якобы маленьком городке, отвоеванном у хазар варягами, так быстро развилось шумное народное вече, ограничивавшее княжескую власть? Откуда произошли эти "ряды" или уговоры народа с князем? Да откуда, наконец, взялся сам этот сильный славянорусский народ киевлян (о котором арабские писатели ясно говорят тоже в начале X века), если в IX веке он был слаб и ничтожен и переходил то к хазарскому, то к варяжскому господству?
В обзоре Владимиро-Суздальского края автор сообщает результаты курганных раскопок в области мерян, причем пользуется исследованием графа Уварова "Меряне и их быт по курганным раскопкам" (Труды перв. археол. съезда). Это превосходное исследование вызывает только следующее недоумение. Автор его нашел в раскопанных могильниках два племени: одно туземное, несомненно мерянское, другое пришлое и, несомненно, с более развитою гражданственностью. Последнее он признал за варягов. Судя по монетам, племя это сохраняло свои языческие обряды погребения до самого XI века. Между тем в этом веке, по всем историческим данным, Суздальский край уже является краем по преимуществу славянорусским. Меря так рано ославянилась, что мы не можем найти никаких остатков ее языка и только по аналогии и по раскопкам судим о ее религии. Выходит, таким образом, что чистокровные Варяги ославянили Мерю. Вот к каким логическим выводам приводила даже лучших исследователей нашей старины норманнская теория! Автор "Очерков" также выставляет положение, что Меря очень рано ославянилась (стр. 142 и 150). Но он как-то обходит указание раскопок на другое высшее по развитию племя, в котором мы можем с полною достоверностью признать славяно-руссов. Вместо того чтоб указать именно на русскую колонизацию, он говорит вообще о славянских колонистах; голословно заставляют Мерю посылать своих купцов в Камскую Болгарию, в Новгород и на Балтийское поморье; а началом этих торговых сношений с западом полагает IX век, "когда смелые ватаги варяжские новгородским путем проникли в верховье Волги, а оттуда в дебри дремучих ростовских и владимирских лесов" (стр. 149). Следовательно, опять получается значительная путаница представлений. Варяги приходят в ростовские дебри, а Меря оказывается настолько предприимчива и промышленна, что сама отправляется торговать на Балтийское поморье. При чем же тут славяне и каким образом эта торговая, предприимчивая Меря успела значительно ославяниться к XI веку? Нет, как хотите, а с норманнскою системой, по русской поговорке, куда ни кинь, все выходит клин, то есть совершенный разлад с несомненными историческими фактами. От варягов якобы мы получили военное искусство; от них же пришло к нам христианство, с церковно-славянскою грамотой впридачу. Наконец, варяги ославянили для нас целый северо-восточный край древней Руси!1
Последнее наше возражение П. Н. Полевому относится к архитектуре и орнаментике суздальских храмов XII и XIII веков2 .
"При первом взгляде на памятники владимирские бросается в глаза их резкое различие с памятниками киевскими, как в общем характере, так и в частностях", - говорит г. Полевой (стр. 186). Затем он распространяется о западном, романском влиянии, которое принесло с собою в Ростовско-Суздальскую область новые (не греческие и киевские) архитектурные образцы" (стр.189). "Простое сравнение древних памятников Ростовско-Суздальской области, в связи с некоторыми хронологическими данными их истории, заставило прийти к тому убеждению, что западное влияние уже и ранее Андрея Боголюбского, может быть- под влиянием Смоленска, Новгорода и Пскова, нашло себе доступ на северо-восточную окраину Руси XII века" (ibid.). "Судя по некоторым подробностям плана его (владимирского Успенского собора) и по летописному известию, указывающему на то, что собор Андреев был одноглавый, мы имеем право заключить, что он также не отступал по внешности от общего романского типа церквей, построенных в Владимиро-Суздальском крае Юрием и Андреем" (стр. 195). Относительно рельефных изображений на стенах Дмитровского собора автор, вслед за графом Строгановым, полагает, что художник подражал церкви св. Марка в Венеции, и разместил на стенах православного храма сюжеты, взятые из западных преданий и не имевшие "ничего общего с русско-византийскою почвою нашего северо-востока" (стр. 205). В XIII веке, по его мнению, суздальские храмы отступают "от первоначального простого образца романских построек". Например, пятиглавие является уже в конце XII века. Собор в Юрьеве-Польском "значительно уклонился от романского образца в том, что к нему с трех сторон пристроены были обширные притворы, покрытые богатейшими резными украшениями" (стр. 206).
