А. Фурсов - De Secreto / О Секрете
«Безопасность, — читаем мы далее, — приходилось усиливать всем образом жизни: в Рязани, куда я недавно переехал, не иметь вовсе никаких знакомств, приятелей, не принимать дома гостей и не ходить в гости — потому что нельзя же никому объяснить, что ни в месяц, ни в год, ни на праздник, ни в отпуск у человека не бывает свободного часа»[386].
А когда Александр Исаевич решил частично выйти из подполья и опубликовать свою повесть «Один день Ивана Денисовича», он стал передавать свои рукописи на хранение другим. Так, в 1959–1962 г. он сделал по крайней мере пять «захоронений»: два в Москве, два на Урале и одно в Крыму[387]. Со временем круг хранителей увеличился.
Затем появились связи с заграницей. Первоначально, если верить Александру Исаевичу, они шли только через Н.И. Столярову[388]. Потом появились другие опосредованные каналы[389]. Наконец, он начал контактировать с иностранцами сам. «Теперь, — пишет он, — имею возможность открыть, во что поверить почти нельзя, отчего и КГБ не верило, не допускало: что многие передачи на Запад я совершал не через посредников, не через цепочку людей, а сам, своими руками... но по вельможности своего сознания, по себе меря, не могли представить ни генерал-майоры, ни даже майоры, что нобелевский лауреат — сам, как мальчишка, по неосвещённым углам в неурочное время шныряет со сменной шапкой (обычная в рюкзаке), таится в бесфонарных углах — и передаёт. Ни разу не уследили и ни разу не накрыли — а какое бы торжество, что за урожай»[390].
И далее Александр Исаевич живописует, как ловко всё было продумано: «Из Рождества можно было гнать пять вёрст по чистому полю на полустанок, да одеться как на местную прогулку, да выйти лениво в лес, а потом крюку и гону. Из Жуковки можно было ехать не обычной электричкой (на станции то и дело дежурили топтуны) — а в другую сторону и кружным автобусом на Одинцово. Из Переделкина — не как обычно на улицу, а через задний проходной двор, где не ходили зимой, на другую улицу и пустынными снежными ночными тропами — на другой полустанок, Мичуринец. И перед тем по телефону с Алей — успокоительные разговоры, что мол спать ложусь. И — ночной огонёк оставить в окне. А если попадало ехать на встречу из самой Москвы, то либо выехать электричкой же за город, плутать в темноте и воротиться в Москву, либо, либо… Нет, городские рецепты пока придержим, другим пригодятся»[391].
Была, по словам Солженицына, продумана и связь. Условный звонок по телефону и ничего не значащий вопрос, например, это прачечная? А день и место встречи уже назначены[392].
Какая конспирация без кличек? Поэтому Е.Д. Воронянская именовалась Кью, А.Б. Дурова — Вася, Н.В. Кинд — Царевна, Э. Маркштейн — Бетта, Н.Д. Светлова — Аля, Н.А. Столярова — Ева, Н.А. Струве — Коля, С.Н. Татищев — Эмиль, Милъка, Ф. Хееб — Юра, Е.Ц. Чуковская — Люша, А.И. Яковлева — Гадалка[393]. Если верить документам КГБ, А.И. Солженицына некоторые его сподвижники называли «Скорпионом»[394]'.
Таким образом, если верить А.И. Солженицыну, до высылки за границу ему удалось не только сохранить все написанное, но и обеспечить как полную тайну своего литературного творчества, так и зарубежные связи.
«Всегда они меня не дооценивали, — пишет он, имея в виду КГБ, — и до последних дней, пока не взяли “Архипелаг”, в самом мрачном залёте воображения, я думаю, не могли представить: ну, что уж такого опасного и вредного мог он там сочинить?»[395].
Насколько же искусна была солженицынская конспирация?
Прежде всего, многое, о чем он пишет на этот счёт, существовало только на бумаге и с самого начала было предназначено не для того, чтобы переиграть КГБ, а для того, чтобы обмануть доверчивого читателя.
Мною уже были высказаны сомнения относительно достоверности нарисованной им картины литературного творчества за колючей проволокой. Напомню только одну деталь. Долгое время он повторял, что невозможность для узника ГУЛАГа записывать сочинённое заставляла его заниматься только поэтическим творчеством и хранить всё в памяти. Между тем совсем недавно нам стала известна его незаконченная повесть, над которой он работал в 1948 г., дошла до нашего времени и её рукопись, которую сохранила не кто-нибудь, а сотрудница МГБ Анна Васильевна Исаева[396], которой по существовавшим тогда законам за неформальную связь с заключённым грозила статья.
Запутался Александр Исаевич и в своей ссыльной конспирации. Первоначально он утверждал, что вернулся к обычному литературному творчеству весной 1954 г., когда Н.И. Зубов научил его делать тайники, затем стал датировать этот факт весной 1953 г., наконец, перенёс его на осень того же года. Чему же верить?
А если бы А.И. Солженицын действительно отправил из заброшенного в степи казахского поселка свои крамольные рукописи в Соединённые Штаты Америки на имя A.Л. Толстой, на этом вся его подпольная литературная деятельность и закончилась бы.
Описывая своё возвращение из ссылки, Александр Исаевич сообщал, что вслед за ним по почте прибыли три посылочных ящика, которые выслал ему Н.И. Зубов из Кок-Терека. Что было в них в них, Александр Исаевич как опытный конспиратор умалчивает, но подготовленный им читатель уже догадывается, что это были ящики с двойным дном и в них, конечно же, находились крамольные рукописи[397]. Но вот перед нами фрагменты из дневника Л.З. Копелева за 1956 г., из которых явствует, что свои рукописи А.И. Солженицын привёз из ссылки в обычной сумке[398].
В «Телёнке» рассказывается о том, как осенью 1965 г. он, «угрожаемый автор», «скрывался» от КГБ на даче К.И. Чуковского, как именно в это время здесь появилась вернувшаяся из Парижа Н.И. Столярова. «Мы, — пишет Александр Исаевич, — сделали вид, что незнакомы, и Корней Иванович снова знакомил нас»[399]. Вот что значит конспирация. Н.И. Столярова не оставила описания этого эпизода, но он нашёл отражение в дневнике К.И. Чуковского, который позволяет не только датировать эту встречу — 1 октября, — но и проверить искренность Александра Исаевича. «Вчера, — гласит запись в дневнике Корнея Ивановича, — была милая Столярова, привезшая мне подарки от Вадима Андреева. Она оказалась секретарём Эренбурга. С[олженицын] хорошо знаком с ней”[400].
Для чего же Александру Исаевичу понадобилось освещать этот эпизод иначе? Чтобы читатель лишний раз убедился, каким опытным конспиратором он был: ведь он скрывал от К.И. Чуковского не знакомство с секретарем И.Г. Эренбурга, а тот канал связи, который был у него тогда с зарубежьем.
Подобный характер имела его конспирация и зимой 1965–1966 и 1966–1967 гг. на хуторе под Тарту. «Обе зимы, — пишет Александр Исаевич, — так сходны были по быту, что иные подробности смешиваются в моей памяти… В семь вечера я уже смаривался, сваливался спать. Во втором часу ночи просыпался, вполне обновлённый, вскакивал и при ярких лампах (выделено мной. — А.О.) начинал работу. К позднему утреннему рассвету в девятом часу у меня уже обычно бывал выполнен объём работы полного дня и я тут же начинал второй объём — управлялся с ним к 6-часовому обеду»[401].
Когда должен работать подпольный писатель? Конечно же, по ночам.
Но вот какая незадача. И X. Сузи, приезжавшая на хутор по выходным дням, и Н.А. Решетовская, которая провела там полторы недели, свидетельствуют, что по ночам Александр Исаевич спал, как все, и работал тоже, как все, днём[402]. К тому же, по свидетельству Натальи Алексеевны не то, что ночью, но даже в сумерках работа осложнялась, так как имевшаяся в доме лампочка испускала очень слабый свет[403]. И это вполне объяснимо: ведь речь идёт не о городской квартире, а о хуторе.
Если одни виды конспирации существовали только на бумаге, то другие, хотя действительно использовались, но были рассчитаны не на КГБ, а на окружающих. Вспоминая свою переписку с А.И. Солженицыным, врач Эммануил Владимирович Орёл пишет: «У меня хранится несколько писем и открыток от Солженицына… Ни на одном из них нет ни обратного адреса, ни фамилии отправителя. Привычка старого зэка к конспирации”[404].
Спрашивается, а что в данном случае нужно было конспирировать? Ведь переписка, судя по воспоминаниям, имела самый невинный характер.
