Юлиан Семенов - Пересечения
...В бассейне "Москва" седьмой павильон сделался своего рода литературно-театральным клубом.
Два раза в неделю, по утрам, здесь собирались актеры театров и кино, плавали; однако большую часть времени проводили в парной, сгоняя лишний вес; мазались солью или медом и, чтобы не скучно было потеть, предавались беседам об искусстве.
Именно здесь-то и нашел Писарев своего друга.
- Знакомься, твой коллега из Питера, - сказал Степанов, кивнул на пепельноволосого гиганта с римским профилем. - Лаемся второй день, впору печатать коммюнике: "Переговоры проходят в духе сердечности и откровенности".
- Удалов. - Гигант протянул длинную ладонь.
- Писарев.
Степанов вздохнул, потянулся по-кошачьи, зевнул:
- Слушай, Удалов, а где ваш Пикассо?
- Он любит плавать, - ответил Удалов. - Соли разгоняет.
- Наш художник, - пояснил Степанов. - Он традиционалист, поэтому мы зовем его Пикассо. Ведь Пикассо был так же традиционалистом в своей манере, нет?
Писарев понял, что Степанов зол; он не ошибся.
- Мы спорим, Саня, - вздохнул Степанов. - Второй день спорим. Удалов, пригласим Писарева в арбитры?
- А я, честно говоря, не считаю себя поклонником манеры Александра Писарева, - ответил тот. - Меня интересует маленький человек в его каждодневных заботах; я, Дмитрий Юрьевич, Чехова чту.
- Ба-альшой оригинал, - заметил Степанов. - Скажи на милость, как храбр, Сань, а?! Он Чехова не боится чтить!
- Я не совсем понимаю происходящее, - сказал Удалов, поднимаясь с подоконника, на котором они сидели у входа в парную. - Если у вас есть претензии к снятому материалу, давайте их обсуждать, а так... Я не понимаю предмета... Вы ж подписали мой режиссерский сценарий? Подписали. А теперь то не нравится, это не годится...
- Подписал - не подписал, дорогой Удалов, - это из другой сферы жизнедеятельности. Я ж не протокол задержания подписывал, а режиссерский сценарий. Вы изложили свое видение моего сочинения... Я ведь обязан верить вам, старина! Нельзя начинать предприятие и не верить в того, кому надлежит вести дело до конца! Я полагал, что когда появится третье измерение, то есть его величество актер, то заиграют новые краски, родится интонация... А вы мои слова пробрасываете, купируете, вам важно, как актер сидит, ходит, закуривает... Понимаю, без этого нельзя, но я знаю свои слабые стороны и сильные тоже знаю... Вы не даете актерам говорить мои слова, вы торопите их, у них нет времени думать, и в результате получается не моя вещь... Так, рюшечки, грусть, тоска, маленький человек... Премьер-министр может быть маленьким человеком, а сельский учитель - великим мыслителем. Если отсчет "маленького человека" в российской литературе начинать от пушкинского Евгения из "Медного всадника", так он царю грозился, когда его беда настигла, царю, да еще какому! Чеховские маленькие люди тоже, кстати говоря, большую опасность в себе несли, порох в бочке, поднеси фитиль - жахнет! А у вас оборочки... В сцене говорят о политической ситуации, зрителю должно быть все ясно, как дважды два, а вы велите актерам разыгрывать упражнения из режиссерских задачек для второго курса, когда обязательные предметы проходят... Я заранее знаю, куда вы поведете: плохой у вас - очень плохой; хороший - обязательно молчалив и скорбно улыбается... А мои герои не такие... Плохой обязан быть и хорошим, очень хорошим, только тогда он станет страшным, то есть по-настоящему плохим! А хороший пусть в чем-то будет сукиным сыном, пусть болтает, задирается, жене изменяет!
- Это не пропустит худсовет...
Степанов изумленно посмотрел на Писарева:
- Да при чем здесь худсовет? Я ж не рецепты даю и не пишу реплику! Я рассуждаю вместе с вами! Я пытаюсь обговорить концепцию, Удалов, хороший вы мой! Ладно, плавайте, потом доспорим...
Посмотрев вслед картинно удалившемуся Удалову, Писарев покачал головой:
- Митя, ты ни о чем не договоришься с ним. Он - другой, понимаешь? Есть люди, мы с тобою, наши друзья, а есть другие... Так вот он - другой. Он говорит на другом языке, у него другие мысли... В нем нет неожиданности, он "селф мэйд мэн", "самосделанный человек", только в дурном выражении... "Он неожидан, как фишка, ветреней, словно март, нет у поэта финиша, творчество это старт..." А разве в нем может быть хоть какая-то неожиданность?
Степанов неожиданно спросил:
- Ты Ахматову любишь?
- Очень.
- А я только вчера полюбил, вот дуралей-то, а? "Один идет прямым путем, другой идет по кругу и ждет возврата в отчий дом, ждет прежнюю подругу. А я иду - за мной беда, не прямо и не косо, а в никуда и в никогда, как поезда с откоса". Поразительно, а? По стилистике - Анна Каренина в рифме, да?
- Ты ее раньше не знал?
- Наверное... Пытался читать, но не входило... Надо ведь, чтобы в о ш л о, тогда только поэзия станет твоею... Я бы в пропагандисты принимал, как в члены творческого союза, со всеми вытекающими отсюда льготами и наградами, честное слово... "Бу-бу-бу", сам не понимает, что говорит... А мне женщина вчера читала... Хотя нет, сегодня уже... Знаешь, есть стихи утренние, а есть вечерние...
- Точно, Особенно у Ахматовой.
Он любил три вещи на свете:
За вечерней пенье, белых павлинов
И стертые карты Америки.
Не любил, когда плачут дети,
Не любил чая с малиной
И женской истерики.
...А я была его женой.
- Слушай, давай сбежим, а? - сказал Степанов. - Поедем в "Арагви", мы там вечность не были. Едем, Сань?
- А ты мне триста дублонов одолжишь?
- Конечно.
- Только я верну не раньше чем через три месяца.
- С главрежской зарплаты? Сколько тебе положили?
- Постучи по дереву.
- В данном случае по дереву можно не стучать, дело верное...
- Заедем тогда на телеграф, я переведу в Гагру...
О своих домашних делах они старались не говорить - и тому и другому это было больно; когда в компании малознакомых людей Степанова начинали выспрашивать, где Надя, отчего не пришла, чем сейчас занимается, Писарев, глядя на друга, испытывал острое чувство тоски, даже под ложечкой холодело. И он всегда горделиво поражался выдержке друга: тот отвечал рассеянно, улыбался при этом, умело уходил от слишком уж назойливых вопросов, ловко переводил разговор на другие темы, захватывая при этом инициативу; только Писарев замечал, как потом менялось его лицо: он старился, делались заметными сеточки морщин под глазами, на висках проявлялась нездоровая желтизна, и весь он делался как фотопортрет, выполненный на крупнозернистой пленке.
...Первым человеком, кого Писарев увидал в "Арагви", был Назаров.
- Банкет у Арины здесь будет, - пояснил он, - в семь часов. Проверяю готовность... Ну, у вас все в порядке? Можно поздравить?
- Завтра, видимо.
- Ну-ну... От всего сердца... Я дал все команды.."
- И вас поздравляю, Станислав Федорович, с молодым кандидатом Ариной Станиславовной.
- Постучите по дереву.
Писарев представил себе, как бы фыркнул Левон, если б услыхал эту фразу большого босса. Как же все стремительно меняется, бог ты мой! Тридцать лет назад человека в узких брюках называли стилягой, а уж того, кто носил пиджак с разрезом, молодые ревнители нравственности могли попросту задержать на улице. А сегодня стоял рядом с Писаревым первый заместитель начальника главка, и брюки у него были узенькие (сейчас, правда, стилягами считают тех, кто носит широкие, расклешенные, в которых раньше ходили ревнители), в пиджаке со шлицей, и галстук на нем был нарядный, яркий, и он не костил Писарева формализмом, а, наоборот, поддержал его идею создания нового зрелища. А что это, кстати, такое - формализм? Разве балет - от начала и до конца - не есть гимн форме? А греческая статуя? Да и вообще разве реализм существует вне формы? Что существует вне формы? Дух? Но ведь и религии ищут для себя соответствующую форму.
...Никого из тех официантов, с которыми Левон, Степанов и Писарев дружили, когда приезжали сюда - с первых своих заработков - пировать вместе с Эдиком, Мишей, Андреем, Эриком, не было уже. Работали все больше женщины, а раньше они всегда садились к Аркаше, армянину, дружочку, который не спрашивал, какой будет заказ; он приносил много зелени; тогда здесь была и кинза, и цицмати, и тархун; потом он угощал их жареным сулугуни и горячим лобио, а заключал пиршество куриной чихиртмой, господи, когда ж это было?!
...Толстая малоподвижная официантка на их вопросы о тех блюдах, которые они всегда брали, отвечала односложным "нет"; было ей откровенно скучно; она ждала вечера, когда придут компании и закажут ветчину, водочку, колбаску, сыр, коньяк, икру, все будет как полагается, а эти базлают про какие-то потроха где они их видели, эти потроха? Гребешки? Еще чего захотели, поди выполни план с этими гребешками, сразу в трубу вылетишь.
Писарев заметил, как Степанов набычился; положил руку на его колено, обезоруживающе улыбнулся официантке:
- Девушка, вы не сердитесь, мы бутылку тоже закажем и порцию икры возьмем... Только у моего друга мать - грузинка, он сам приезжий, поблагодарит от души, главное, чтоб зелень принесли, кавказцы без нее не люди...
