Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Сопоставление двух текстов побуждает еще раз рассмотреть оппозицию этоса и пафоса на примере этой сцены. Интертекстуальная связь проявляется здесь как цитирование, это не контрафактура и не пародия, а скорее письменное продолжение. При помощи отсылок и некоего подобия пересказа конкретного эпизода Киш как бы становится причастным к тексту Штайнера. Однако свою сильную зависимость от первоисточника Киш пытается раскрыть при помощи эксплицитных отсылок к Штайнеру, тем самым одновременно получая преимущество над претекстом. Этой же цели служит вступление к соответствующему эпизоду: «Продолжением и окончанием повести о Новском мы обязаны Карлу Фридриховичу (который по ошибке называет его Подольский вместо Дольский)» (КД 125). В «Уроке анатомии», этом поучительном тексте об интертекстуальности, он сообщает критикам, уличающим его в плагиате, что к указанным имени и отчеству следует прибавить «Штайнер» и что он не делает тайны из своих источников. У Штайнера это место выглядит так:
Наконец, нас снова отправили на работу, и мы решили, что Подольского поймали. <…> Через неделю некоторых заключенных из нашего барака повели к врачу в амбулаторию. Вернулись они с новостью, что Подольского видели недалеко от двадцать пятого завода. На третий день в Норильске снова была большая тревога. Многие бригады, в том числе и наша, не вышли на работу. По опыту мы знали, что идет охота на беглеца. Снова стали искать Подольского. Напали на его след. Его нашли невдалеке от того места, куда свозился выработанный на БМЗ жидкий шлак. Увидев, что его окружают и что спастись уже невозможно, Подольский прыгнул в кипящую жидкую массу. Вверх поднялись только клубы дыма. Подольский сдержал слово: не дался живым в руки своих мучителей (ШК 227–228).
В последнем абзаце чувствуется сильное сопереживание со стороны рассказчика от первого лица. Тщательность описания этой впечатляющей сцены самоубийства составляет одну из аффективно-стилистических вершин мемуаров Штайнера. Вместе с тем самоубийство в этом эпизоде, построенном почти как короткий рассказ, можно трактовать как удавшуюся попытку перехитрить систему ГУЛАГа. Версия Киша такова:
Новский исчезает из лагеря таинственным и необъяснимым образом, наверное, во время одной из тех страшных бурь, когда охранники на вышках, оружие и немецкие овчарки одинаково беспомощны. Подождав, пока не стихнет пурга, за беглецом пускаются в погоню, ведомые кровожадным инстинктом своих псов. Три дня заключенные в бараках напрасно ожидают приказа вон!; три дня свирепые и взмыленные волкодавы вырываются из стальных ошейников, утягивая за собой утомленных преследователей по глубоким снежным заносам. На четвертый день какой-то охранник обнаруживает его рядом с доменным цехом, заросшего бородой и похожего на призрак. Он греется у большого котла, в котором отстаивается жидкий шлак. Его окружают и спускают волкодавов. Привлеченные рычанием псов, преследователи вбегают в котельную; беглец стоял на лестнице над котлом, освещенный пламенем. Один усердный охранник начинает подниматься по лестнице. Когда он к нему приблизился, беглец прыгнул в кипящую жидкую массу, и охранники увидели, как он исчез у них на глазах, как взвился столбом дыма, недоступный для приказов, свободный от волкодавов, от холода, от жары, от наказания и покаяния.
Этот смелый человек умер 27 [так в цитируемом издании, у Киша 21-го. – Примеч. пер.] ноября 1937 г., в четыре часа пополудни. Он оставил после себя несколько папирос и зубную щетку (КД 125–126).
Версия Киша – реплика и обработка, где «бледная достоверность» представлена в более резком свете при помощи таких выражений, как «пурга», «кровожадн[ый] инстинкт», «свирепые и взмыленные волкодавы». Особенно примечательно воспроизведение заключительной сцены с заимствованием конститутивных элементов штайнеровского текста: «жидкий шлак», «в кипящую жидкую массу», «клубы дыма / столбом дыма» (в сербохорватских оригиналах везде используются одинаковые выражения: «tekuća šljaka», «u ključalu tekuću masu», «pramen dima»). Вместе с тем эта передача (здесь Киш отступает от своего этоса краткости) усиливает лаконичные фразы первоисточника, как будто их требуется углубить и дополнить: «Подольский сдержал слово: не дался живым в руки своих мучителей» превращается в «недоступный для приказов, свободный от волкодавов, от холода, от жары, от наказания и покаяния» – зримое описание тех жизненных условий, от которых попавший в окружение беглец ускользает навсегда. Предстающий «на лестнице над котлом, освещенный пламенем» Новский-Дольский Киша – герой, о чьей гибели сообщается с хронологической точностью: «Этот смелый человек умер 21 ноября 1937 г., в четыре часа пополудни». Игра Киша с этой фиктивной датой не случайна, поскольку позволяет (включая следующую фразу: «Он оставил после себя несколько папирос и зубную щетку») противодействовать вкравшемуся пафосу, который он все-таки допустил, и иронически – вопреки этой конкретной дате – привнести сюда мистификацию:
В конце 1956 г. лондонская Таймс, которая, похоже, по старой доброй английской традиции, еще верит в духов, сообщила, что Новского видели в Москве, рядом с кремлевскими стенами. Очевидцы узнали его по стальным зубам. Эту новость распространила вся западная пресса, жадная до сплетен и сенсаций (КД 126).
Без сомнения, эта сцена самоубийства – одна из высших точек обоих текстов, чью аффективно-стилистическую окраску мы рассмотрели, причем автобиография тесно сближается с повествованием. И Штайнер, и Киш передают театральность этого прыжка. Однако Киш отходит от исторического факта описанной Штайнером лагерной сенсации, превращая Подольского, солагерника Штайнера, в сложную фигуру, выполняющую разные функции. В этом персонаже воплощен пока еще недисциплинированный тип революционера начального этапа, анархический, спонтанный, опасный, который впоследствии, сделавшись функционером наркомата связи, приобретает большее постоянство, а в 1930‑е годы становится жертвой чисток из‑за своих контактов с заграницей. Его ведущая роль в повести Киша связана с допросами и сочинением признания. Здесь Борис Давидович, который в семантике Киша символичен еще и как еврей, выступает представителем тех жертв системы, которых, как Бухарина, Мрачковского и кёстлеровского Рубашова, принудили к фабрикации признаний. Но Киш не заставляет Новского преклонять, подобно фигуранту показательного процесса, «колена перед партийными массами страны и мира»[554], представляя его, узника ГУЛАГа, скорее выразителем неподчинения террористической системе.
Несмотря на упомянутую ироническую дистанцию, Киш идет еще дальше и постепенно объясняет, при чем здесь гробница. Случай бесследно сгинувшего в жидком шлаке Бориса Давидовича Новского-Дольского принадлежит истории
