Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
В этих историях о лагерных событиях, преступниках и жертвах отчетливо проступает двоякий смысл фиктивного документа: он заменяет собой фактический, с которым сохраняет гнетущее сходство, и в определенных пунктах демонстрирует благодаря приемам реконструкции связь с реальными событиями[552]. То есть, с одной стороны, Киш использует отчет Штайнера вплоть до мелких деталей, с другой – позволяет себе по-новому складывать разные фрагменты, которым придает бóльшую плотность. Особенно это касается заглавного рассказа «Гробница для Бориса Давидовича» и темы признания, вымогаемого многократными бесконечными допросами и пытками[553].
В этой созданной Кишем драме признания рассказчик, прежде казавшийся ненадежным и неуверенным в прослеживании жизненного пути героя, выступает в роли комментатора, который становится на точку зрения пытаемого. Это позволяет усилить аффективную стилистику. Каждый из двух встречающихся в яростном агоне авторов текста признания одержим одной страстью: у следователя это безусловная верность партии, у обвиняемого арестанта – эгоцентрическая убежденность в безупречности собственной жизни, которую он посвятил революции. Оба изображаются как люди, движимые страстью, борьба их ожесточенна:
Два человека долгими ночами борются с трудным текстом признания, запыхавшиеся и измученные, согнувшись в густом папиросном дыму над этими страницами, и каждый пытается запечатлеть на них часть своих страстей, своих убеждений, свое видение вещей, исходя из высших соображений. Потому что, вне всякого сомнения, Федюкину точно так же хорошо известно, как и самому Новскому (и он дает ему это понять), что все это, весь этот текст признания, составленный на десятке машинописных страниц, – самая обычная фикция, которую он сам, Федюкин, сочинял долгими ночными часами <…> (КД 113).
Семантика показательного судилища оборачивается здесь библейски окрашенными декорациями смерти, с которыми как будто согласуется и внезапно охватившее Новского чувство тщетности: подорванное здоровье и «соприкосновени[е] с камнем своей живой гробницы» приводят его к «еретическ[ой] и опасн[ой] мысл[и] о бренности бытия»; опасное отдаление от партии тоже имеет оттенок ереси.
Для следователя Федюкина «сломить Новского» («Slomiti Novskogo»), продолжающего эгоистично помышлять о спасении своей революционной биографии, – дело чести, даже первостепенный вызов. Надежду Новского на будущую реабилитацию рассказчик Киша передает при помощи аффективной лексики: «<…> поскольку следователи обнаружили под холодным пеплом этих бессмысленных обвинений патетику конкретной жизни и логичное завершение (невзирая ни на что) идеальной биографии» (КД 115). «Холодны[й] пеп[ел]», «бессмысленны[е] обвинени[я]» говорят о печали и негодовании, тогда как формула «патетик[а] конкретной жизни» задает высокий тон. Что такое патетика жизни? Достижение высшей формы, соответствие плана и исполнения? «Патетик[а] конкретной жизни» имеет возвышенную коннотацию, тогда как та версия жизни, которую создает ложное признание, сводится к тривиализации. Однако требование «творческ[ого] гени[я]» Федюкина тоже аффективно; его фикция, не заботящаяся о «так называемых факт[ах]», следует его убеждениям, которые сам он считает «бескорыстными, неприкосновенными и святыми». Но в конце концов пафос «сконструированной реальности» восторжествует над пафосом реальной жизни: Новского пытают в камере. Далее в тексте говорится:
В ночь с 28‑го на 29‑е января из камеры вывели человека, который все еще носил фамилию Новский, хотя теперь это была лишь пустая оболочка человеческого существа, груда гниющей и измученной плоти. В погасшем взгляде Новского можно было прочесть, как единственный знак души и жизни, решение не отступать и последнюю страницу своей биографии написать своей волей и в полном сознании, как пишется завещание (КД 105–106).
В этом пассаже Киш искусно соединяет наглядный ужас телесного с пафосом сознательного, придает вес понятию «завещание» и вместе с тем как бы возвышает персонажа над его телесностью, тем самым превращая его в героя. А значит, покориться требованию сделать ложное признание Новский не может, что приводит к ужесточению пытки допросом: теперь у него вымогают признание, расстреливая в его присутствии молодых (непричастных к делу) мужчин. Происходят два расстрела. «Револьверы, вне всякого сомнения, были с глушителями, потому что Новский едва услышал выстрелы. Когда он открыл глаза, юноша лежал перед ним в крови, с простреленным черепом» (КД 108); второй случай: «<…> надзиратели опять стреляли почти в упор, в затылок, повернув дула в направлении черепа; лицо юноши было неузнаваемо» (КД 111).
После двух этих расстрелов, этой целенаправленной нравственной пытки, Новский оказывается физически и психически сломлен. Он не может смириться с тем, что его отказ сделать требуемое признание оплачен человеческими жизнями и что его идеальная биография, дело всей его жизни, разрушена казнями, в которых повинен он.
В связи с конструированием Новского как персонажа Киш настаивает на его аутентичности и на том, что убийство молодых людей на глазах у Новского вовсе не «выдумки». Ничего выдумывать и не нужно, поскольку реальность как таковая до того причудлива и фантастична в своей чудовищности, что превосходит любые выдумки, а преувеличение случившегося понадобилось ради выявления сути произошедшего; для автора важна «более глубокая аутентичность». При описании этой сцены Киш использует прием наглядного представления (enárgeia), которое создает эффект присутствия, повергая фиктивного очевидца в смятение (ekplēxis).
В аутентичном вымысле Киша смертный приговор непокорному арестанту заменяют отправкой в лагерь. Здесь Киш обращается к судьбе одного человека, который упоминается у Штайнера, – польского заключенного по фамилии Подольский, объединяя его со своим протагонистом. После ареста в Казахстане в 1930 году и нескольких промежуточных этапов Борис Давидович Новский, уже сменивший ряд псевдонимов и обладающий чертами Николая Бухарина, Карла
