Евгений Анисимов - Толпа героев XVIII века
А если чувствовать – нельзя и не любить…
Но жизнь продолжалась. Сестры жены воспитывали детей, Радищев служил и писал – любовь к сочинительству пришла к нему с тех самых пор, как он заново выучил русский язык и понял, сколь он могуч и прекрасен.
И вот летом 1790 года над головой в общем-то благополучного чиновника разразилась страшная гроза. Он внезапно был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость. Там Александра Николаевича заковали в кандалы и заключили в каземат. Страшно было то, что делу дала ход сама императрица Екатерина, которая взяла в руки невинное с виду сочинение «Путешествие из Петербурга в Москву», прочитала тридцать страниц и впала в ярость: «Это рассеяние заразы французской, вредное умствование, автор – бунтовщик хуже Пугачева!» Найти и арестовать писаку!
И вот Радищев в крепости. Это было серьезным испытанием для психики человека, особенно если он был не из простонародья. Как описывает современник Радищева, его посадили в темную, зловонную камеру на несколько дней. И когда он, с недельной щетиной, в одежде со срезанными пуговицами, появился перед столом начальника Тайной канцелярии Степаном Шешковским, его мысли были в беспорядке, из него можно было вить веревки. А если писака упорствовал, ему следовало дать тростью в зубы – пардон, случайно зацепил, как же, знаем-с, дворян у нас не порют!
Сохранились письма и завещание Радищева, написанные им в первые дни ареста. Из них видно: Радищевым в крепости владел страх, истерическая паника. Он не был трусом, но, по-видимому, Шешковский сломал его волю. В застенке человек обычно особенно остро чувствовал свою беззащитность. Здесь его не спасали ни дворянские привилегии, ни законы. Ждать помощи из-за стен крепости было бессмысленно. Шешковский мог сделать с арестантом все, что ему было угодно. Нужно было только сохранить остатки мужества и не позволить мучителям «сшить» коллективное дело, заговор. И Радищев, при всем его страхе, сумел отстоять себя в этом неравном состязании.
На все попытки узнать, для чего он сочинил крамольную книгу и кто его сообщники, Радищев отвечал, что писал книгу, дабы «быть известным в свете сочинителем и прослыть остроумным писателем», а сообщников у него не было – честолюбие товарищей не любит.
Дело Радищева было предрешено уже с самого начала. Вообще, ему страшно не повезло – не вовремя он сочинил свое «Путешествие». Уже в Сибири он признавался, что если бы издал книгу лет десять назад, то его бы еще наградили как автора – разоблачителя российских пороков. А тут наградой стали кандалы и Петропавловка. Книга его была сожжена палачом, а пепел ее развеян. Радищева же за «умствования, разрушающие покой», признали государственным преступником, приговорили к смертной казни, замененной ссылкой в Сибирь. В первый раз в новой истории России общегражданский суд выносил суровый приговор автору художественного произведения, которое было признано призывом к бунту. В качестве главного доказательства судьям вслух читали страницы «Путешествия», удалив на время из зала судебных чиновников – не дай бог, услышат крамолу! Суд был формальностью – все решили пометы императрицы на полях книги…
Как говорили в старину, «Сибирь – та же Россия, но только пострашнее». Пять лет провел в ссылке, в Илимске, Радищев. Он жил там несравненно лучше, чем другие сибирские узники, собирал гербарии, охотился, совершал дальние прогулки по окрестностям. С ним были дети, он даже женился на сестре покойной жены, которая привезла детей в Сибирь, к отцу. Да и сидел Радищев сравнительно недолго. Придя к власти в 1796 году, Павел I сразу же освободил Радищева, а уже Александр I, став императором, вызвал его в Петербург, возвратил орден, чин и дал работу.
Но жизнь и судьба Радищева были безвозвратно сломаны могучей силой государства. Он очень сожалел, что некогда не помог ядом своему другу Ушакову. Он считал, что если мучения от жизни превосходят меру, то жизнь нужно оборвать. 11 сентября 1802 года утром Радищев выпил стакан азотной кислоты. Придворный медик Виллие пытался его спасти, но безуспешно. Уезжая от умирающего, Виллие, совсем не знавший Радищева, сказал: «Видно, что этот человек был очень несчастлив».Федор Каржавин: преисполненный русским неунывающим духом
На иллюстрации – В.Бирч. Паром на Арк-стрит. Филадельфия. 1800. Фрагмент.
Он был истинным сыном своего XVIII века, века Просвещения, но жизнь его сложилась так, что свои знания Федор Каржавин использовал исключительно «прокормления ради»: «Человек ведь животное, которое не может жить одним воздухом, без хлеба и вина любовь хладеет и мерзнет, говорит латинская пословица».
Дед Каржавина, ямщик, происходил из московских старообрядцев. Отец, Василий, стал купцом, переселился в Петербург и передал сыну Федору, рожденному в 1745 году, свои познания, но не в коммерции, а в… латинском языке, который выучил самоучкой, в географии, а самое главное, как писал позже Каржавин, «вродил охоту к наукам», любовь к знаниям, которая не оставляла Федора всю жизнь. В 1752 году Василий отправился в Лондон и захватил с собой семилетнего сына, потом сам с товарами вернулся в Россию, а Федора поручил попечению своего брата Ерофея, который «по самовольному отлучению из России» учился… в Сорбонне (в дальнейшем в 1773 году Ерофей Каржавин перевел на русский язык и издал книгу «Путешествий Гулливеровых» Д.Свифта). Очевидно, что Каржавины были семейством удивительным и незаурядным, в укладе которого странным образом сочетались патриархальность и консерватизм старообрядчества с космополитической открытостью и даже вольнодумством.
Известно, что вернувшегося с «аглинским товаром» Василия арестовали по доносу, который пришел из Лондона: Каржавин в присутствии соотечественника-купца позволил себе осуждать российские порядки и нравы императрицы Елизаветы. Несколько лет он был под следствием, и из-за этого брат его и сын Федор оставались в Париже без содержания. Но они не унывали, благо и Ерофей, и Федор проявляли такие способности, что находили помощь у многих выдающихся ученых Франции. Федор несколько лет проучился в лицее, причем каждый год заканчивал курс первым учеником. А потом, вслед за дядей, он поступил в Сорбонну, где тоже учился блестяще. Русский посол в Париже князь Д.М.Голицын писал в Петербург, что «из этого молодого человека может быть со временем искусный профессор». Зная интеллектуальную жизнь предреволюционного Парижа, нетрудно себе представить, в каком густом «просветительском бульоне» формировался юный Каржавин и какие вольнолюбивые идеи он впитывал. Федор писал отцу, что тратит деньги только на книги: «Чтение – моя страсть. Вы мне поверите, насколько я люблю хорошие французские книги» – по физике, ботанике, химии, медицине, архитектуре. Тринадцать лет провел Федор в науках, даже забыл русский язык, но с нетерпением рвался в Россию, куда и вернулся в 1765 году на одном корабле со своим новым другом архитектором Василием Баженовым.
Холодно встретила родина ученого юношу – история таких выучившихся за границей людей схожа: в России их знания не были востребованы. А еще хуже отнесся к Федору родной отец, надеявшийся передать сыну свое торговое дело. Между тем сам Федор мечтал приложить силы «к служению обществу по знанию». Батюшка был крут и самолюбив, пытался поучать сына по-старинному – езжалой плетью и поленом, но тут нашла коса на камень: Федор восстал против отцовской тирании и бежал из дома. Позже он писал отцу, вспоминая подходящее к его случаю библейское жертвоприношение Авраама: «Авраам, проснувшись, говорит сыну, что Бог ему во сне приказал заколоть его и сын шею свою протянул на бревно потому, что он должен не только повиноваться отцу, но и любить его, когда он ему шею хочет перерезать. Чудный закон! Чудная любовь! Во дни Авраама людям все то грезилось, а во дни Екатерины людям не грезится, но они видят и просвещаются светом, излиянным на их разум из престола… Итак, милостивый родитель, прости бедного Исаака, что он шею свою от вашего ножа скрыл». В общем, бунтарь устроился учителем в Троице-Сергиевом монастыре. Работа там была скучна и монотонна, Каржавин пристрастился к переводам и между делом перевел византийский трактат «Книга богословии Магометовой во увеселение меланхоликов», но и это любимое занятие Каржавина его не утешало. Он подался в Москву и был принят в ведомство своего друга Василия Баженова, который в это время строил Большой Кремлевский дворец. Умный, образованный Федор оказался дельным помощником и даже соавтором: вместе с Баженовым они переводили книги по архитектуре и писали статьи. Опять же, как бы между делом, Федор принял участие в конкурсе на должность преподавателя французского языка в Московском университете и с блеском победил всех своих конкурентов – природных французов. Однако места в университете он не занял – видимо, купеческому сыну Каржавину был важен сам факт этой победы. Впрочем, она позволила ему открыть при университете школу, в которую он принимал способных детей из купечества. Потом, когда для Федора Васильевича наступили тяжелые времена, его ученики не оставили его вниманием и помощью.
