Ю. Бахрушин - Воспоминания
Постановка была хорошая, не уступавшая в тщательности и продуманности Московскому Художественному театру. Декорации, костюмы, бутафория не оставляли желать лучшего. Хорошо звучала прекрасная музыка Глазунова. Что же касается до актерской игры, — я тогда уже в этом деле разбирался, — то она была какая-то разношерстная — ансамбля не было.
Вел. князь, игравший Иосифа Аримафейского, не столько играл, сколько декламировал своим своеобразным, но красивым и певучим голосом. В его игре все было очень грамотно, но не было главного — актерского дарования. В этом отношении генерал Теплов, воплощавший образ Симона Киреянина, непосредственностью и яркой реалистичностью своей игры отодвигал Иосифа на второй план. Ярко и смело рисовал Понтия Пилата капитан Герхен. Созданный им образ доминировал надо всеми остальными. Рядом с ним даже профессиональные артисты казались лишь любителями. Кстати, большой успех, выпавший на его долю в «Царе Иудейском», заставил Герхена впоследствии попытать свои силы в настоящем театре, однако из этого ничего не получилось.
В одном из антрактов, когда отец ушел повидаться и поговорить с кем-то, а к нам подсел Вл. Ал. Рышков, я заметил, как какая-то актерская голова выглядывает слева от сцены в щелку между занавесом и порталом. Я обратил на это внимание матери и Рышкова, а голова все больше высовывалась в щель и явно кого-то искала в нашем районе зрительного зала.
— Вы знаете — это вел. князь, — неуверенно заметил Рышков, а голова вдруг начала кому-то кивать.
— Мне кажется, что он ищет вас, — добавил Вл. Ал.,- попробуйте слегка ему поклониться.
Мы с матерью, полупривстав с места, кивнули головами. Вел. князь оживился, быстро закивал в ответ и, отбросив всякое стеснение, совсем высунулся в щель и стал показывать рукой то на меня, то на свою грудь. Я понял сразу, что он хотел сказать, что случай надеть фрак для меня представился. Кивнув еще раз на прощанье, он быстро скрылся за занавесью. В этой мальчишеской и вместе с тем глубоко человечной выходке был весь Константин Константинович.
На всю жизнь запомнился и комический случай, происшедший со мной во время этой репетиции. Антракты были длинные, и во время одного из них я вышел в фойе, где придворные лакеи разносили присутствующим чай, пирожные, бутерброды и прохладительные напитки. Здесь я воочию убедился в том, насколько русская придворная знать была падка до дарового угощения. Подносы разбирались приглашенными молниеносно, причем форменным образом тарелки вырывались друг у друга из рук, а фрукты и конфеты запихивались в сумочки и карманы. Я до сего времени терпеть не могу «а ля фуршетов», для одновременного манипулирования чашкой и тарелкой необходима природная ловкость, которой я никогда не отличался. Однако хотелось пить, и я взял чашку чая со сливками и тарелочку с пирожными и бутербродами. Ставши в сторонку, я с интересом разглядывал своеобразную по форме чашку двора Константиновичей. В это время неподалеку от меня появился лакей с очередной порцией угощения. К нему сразу бросилось несколько лиц, и кто-то в азарте поддал локтем мою руку, державшую блюдце. Чашка подпрыгнула вверх и, расплескивая кругом чай со сливками, закрутилась в воздухе, как мельница. Совершенно непонятным для меня образом я успел ее поймать, когда она уже была на аршин от пола. Само собой разумеется, что после этого я послал к черту все великокняжеские угощения и пошел на свое место в зрительный зал, на ходу вытирая платком новый, испорченный сливками смокинг.
На другой день мы обедали вместе с?. Н. Арбатовым, который много рассказывал о постановке «Царя Иудейского». Константин Константинович чрезвычайно серьезно работал над ролью, как дай Бог работать любому профессиональному актеру. Только благодаря этому ему удалось грамотно провести ее, так как актер он был безусловно слабый. Очень много помогал вел. князь Арбатову в самой постановке, обращая внимание на каждую мелочь, настойчиво требуя полной логики действия. На этой почве происходили постоянные анекдоты. Так, например, в последнем действии Иоанна вместе с другими женщинами идет ко гробу Христа. Раннее утро, туман. Вся природа одета в печальный пепельный цвет. Медленно поднимаются женщины вверх по тропинке. Впереди Иоанна в сером костюме и темном головном покрывале. Шествие скрывается за кулисами. Проходит некоторое время. Встает солнце, туман исчезает, природа оживает в преддверии ясного радостного дня. Из-за кулисы выбегает возбужденная Иоанна и на фоне восхода ликующе восклицает: «Христос воскрес!» Она в серебристом белом одеянии и как бы сама светится. Вел. князь прерывает репетицию:
— Где вы переоделись? — спрашивает Константин Константинович.
— Там, — растерянно отвечает Ведринская и машет вправо, — за кулисами.
— Понимаю, — отвечает вел. князь, — но где вы оставили ваш костюм?
— В уборной, — следует ответ окончательно сбитой с толку актрисы.
— Да не об этом я вас спрашиваю! Что ж вы, у гроба Господня переодевались, что ли?
Подобных случаев было множество. Чрезвычайно мешали работе наблюдатели, которые все время засылались на черновые репетиции. Под видом завзятых театралов они какими-то неведомыми путями появлялись в зрительном зале, рассыпались в комплиментах, благодарили, но все прекрасно знали, что из театра эти люди немедленно побегут в Синод и полицию для подробного доклада. Церковные верхи при благосклонном покровительстве самого царя делали все возможное, чтобы не допустить пьесу к показу, видя в ней поругание религии и оскорбление веры. На неоднократные протесты и просьбы вел. князя не допускать посторонних на репетиции следовали постоянные извинения и обещания исполнить его желание, но через некоторое время эти неизвестные снова появлялись в театре. Все это, по словам Арбатова, чрезвычайно нервировало и постановщиков и исполнителей.
Заключительный аккорд перехода музея в казну прозвучал лишь в начале января 1914 года. В конце декабря отец получил извещение церемониальной части двора, что 10 января ему будет дана аудиенция в Царском Селе. Пришлось срочно заказывать академический мундир и ехать в Петербург.
Аудиенция отцу была назначена на другой день после премьеры «Царя Иудейского» в Эрмитажном театре, на которую он также получил приглашение. На этот раз в театре присутствовала вся царская фамилия. В одном из антрактов отец пришел на сцену в уборную вел. князя, который чрезвычайно волновался, так как решалась судьба его пьесы. Он просил отца приехать к нему в Мраморный дворец на другой день вечером, часов в десять. На прощанье он сказал:
— Как видите — я исполнил ваше желание. Завтра Государь лично выскажет вам свою признательность. Не забудьте завтра ко мне. — И добавил, смеясь: — Форма одежды — пиджак.
На другой день в десять часов утра отец был уже на императорской станции Царскосельского вокзала, где его ждал царский поезд — паровоз и вагон-салон. Вместе с ним ехало еще несколько неизвестных ему лиц. Как только поезд отошел от перрона, появился лакей с чаем, кофеем и утренним завтраком. Отец уже закусил в гостинице и от угощения отказался.
На вокзале в Царском Селе поезд ожидали придворные экипажи, и один из них доставил отца во дворец. Здесь его встретил дежурный гофмаршал, который проводил его в приемную и соответствующе инструктировал: «В 11 часов начнется прием, будут вызывать по имени, отчеству и фамилии, отвечать только на вопросы императора, самому вопросов не задавать, аудиенция продлится минут пять, выходя, не поворачиваться спиной к Государю».
Помимо отца в приемной еще было человека два-три. Присутствовавшие с любопытством рассматривали скромный мундир отца, украшенный жалким орденом Анны III степени и двумя юбилейными медалями (больших золотых медалей отец, как и дед, никогда не надевал, считая их наградой для дворцовых швейцаров). Не желая быть объектом внимания, он подошел к окну и стал с любопытством рассматривать устройство отопления — окна не были замазаны на зиму, но от них веяло теплым свежим воздухом, так как калориферы были помещены между двойными рамами. Из задумчивости его вывел неожиданно заданный вопрос:
— Что это вы с таким интересом рассматриваете? — Сзади отца стоял пожилой сановник в орденах и лентах, в густо зашитом золотом мундире.
— Да вот смотрю на отопление и думаю — хорошо бы так же у себя в имении устроить.
— А-а! Вы, значит, помещик. А смею спросить, где ваше имение?
— Под Москвой, станция Апрелевка по Брянской дороге.
— Брянскую дорогу я знаю. Кстати, как там сейчас пригородные поезда ходят?
— Надо бы хуже, да некуда, — ответил отец, — пять поездов в день, одноколейка, на разъездах стоишь до бесконечности, сорок верст до Москвы тащимся часа три, да еще поезда опаздывают на два-три часа. Черт знает что, а не дорога. И казна никак ее выкупить не может.
