Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах
Оба решили сделать перерыв. Тем более что время приближалось обеденное. Палач жил с семьей неподалеку и, как всегда, ушел домой поесть и передохнуть от трудов. Господь явил милость: дона Исабель Мониз-и-Перестрелло умерла, пока ее мучитель обедал жареной рыбой с луком и чечевицей, — сердце ее не выдержало.
— Моя «Пинта» готова к отплытию хоть сейчас, — хмуро сказал испанец, — Вот только воды бы бочек пять— десять закатить, если есть. Я заплачу. Мы — на пути домой, в Палое де ла Фронтера. — Он понизил голос: — Люди «собачьего папаши» уже на Мадейре. Сам видел. Так что здесь, в Vila Baliera, будут в любой момент. Корабль у них хороший, «редонда», и пушек шесть с каждого борту. Так что не мешкай, мне с ними встречаться — никакого интересу, да и ветер такой упускать не хочу. А не то — плыви в Палое сам.
Когда все уже было готово к бегству и сын увлеченно лазал по мачтам «Пинты» и приставал с расспросами к морякам, Христофор бросился искать жену. Фелипа на корабль не пришла, и ее не было ни в саду, ни на винограднике, ни в соседней рыбацкой деревне. Потный, с прилипшими ко лбу волосами Христофор носился по всему острову, кричал везде ее имя — даже в развалинах ее отцовского дома. Но ему лишь отвечали издевательским ором чайки. Фелипу не видел никто — ни монашки, что жили сейчас в странноприимном доме при церкви, ни священник отец Фабрицио. Все кони стояли в конюшне неоседланными. Отплытие задержали. Рыбаки даже гоняли коней на север острова, нет ли ее следов там. Безрезультатно. Дольше откладывать было невозможно.
На юге показался крошечный треугольный парус.
Испанец смотрел на него обеспокоенно.
— Это они, — сказал Мартин Пинсон: — Узнаю паруса. Да и ветер меняется! Все, ждать не буду! — И крикнул отдавать швартовы.
Христофор понял: этот — и впрямь не будет!
Он бросился к капитану Пинсону и схватил его за грудки. Потом опомнился и отпустил. Но было поздно: он уже нажил себе тайного пока врага[293]. Команда наблюдала за сценой, кто с удивлением, кто со злорадством, но все — с интересом.
А Христофор не мог понять, куда делась Фелипа и почему. Стоя на корме, он все ждал, что она появится на берегу. Он задушил бы голыми руками этого испанца, если бы Фелипа выбежала сейчас на берег, а тот посмел бы не повернуть корабль. Но она не появлялась. Христофор сорвал зло на ни в чем не повинной мачте «Пинты», ударив по ней кулаком. Дерево гулко отозвалось.
Пятилетний Диого, закрыв лицо ладонями, плакал по-взрослому горько, это была его первая разлука с матерью. Христофор поднял его на руки, вытер сыну глаза рукавом и сказал:
— Диого, я всегда, я всегда буду с тобой! Слышишь?!
Как часто Христофор давал обещания, которые заведомо не смог бы исполнить!
Сын обмяк от слез. И в тот момент Христфор искренне верил: он сделает все, возьмет на душу какой угодно грех, чтобы его мальчик был в безопасности, накормлен и счастлив.
Мальчишку изогнула судорога, и его вырвало прямо отцу на плечо. Диего сильно рвало весь путь по зимнему морю.
Темный остров Порту-Санту в пелене начавшегося ливня то взмывал вверх, то опадал за кормой, пока не превратился просто в короткую темную полоску и не слился с горизонтом совсем. Совсем. Словно его и не было.
Они плыли в Кастилью. Христофор понятия не имел, что ждет его там. Никого он в Кастилье не знал, денег с собой захватил совсем немного, сколько было. Но он что-нибудь придумает, обязательно что-нибудь придумает! В его дорожном мешке лежала заскорузлая кожаная книжица безумного капитана Перестрелло и письмо от Бартоломео, написанное неузнаваемой, скорее всего, нетрезвой, скорописью. Единственные вещи, на которые он уповал. Письмо он покажет в Ла Рабиде…
Н о куда же подевалась Фелипа, что случилось с ней? Ведь они кричали даже в колодцы!
…С темнотой ветер на Порту-Санту затеял свою любимую игру — стал бросаться ливнем, связывая в пучки по несколько струй и расшвыривая их потом куда попало. В опустевшем, притихшем доме вдруг шевельнулась большая круглая деревянная крышка над хранилшцем-mattamorra, и оттуда с усилием, отряхивая с волос и одежды золотистые зерна, вылезла женщина. Потянулась, потерла затекшие руки и ноги, огляделась по сторонам. В доме было темно.
— Ну, теперь-то ты мной доволен? — спросила она кого-то. Видимо, ответ ее удовлетворил, потому что она улыбнулась и кивнула.
Потом Фелипа вышла из дома, прошла по пустынному двору за ограду и зашагала на вершину холма, увлеченно разговаривая с кем-то и не замечая ни дождя, ни ветра. Ветер относил ее слова в море, и даже если бы кто-то пытался услышать, что она говорила, не смог бы. Донеслось только слово «voltar». «Вернуться».
Через несколько дней ее труп выловили рыбаки. Белое мертвое лицо со счастливой, умиротворенной улыбкой.
В день ее отпевания в церкви Всех Скорбящих над островом особенно жутко выл в каминных трубах ветер.
Христофор плыл в Кастилью, где его никто не знал и никто не ждал. Он уложил на тюфяке в каюте «Пинты» зареванного, уснувшего сына, которого укачало зимнее море, и сам лег с ним рядом. Опять беглец — без денег и крыши над головой. Никогда раньше он не был на корабле пассажиром, и это усиливало нарастающее и тревожное ощущение необычности, ненормальности того, что сейчас происходило.
В углу каюты лежали бухты канатов — спящие черные змеи — и ему сразу и совсем некстати вспомнились такие же в савонских портовых складах, где он прятался, убежав из дома. Он вспомнил, как к нему подбирались мерзкие крысы, готовые защищать свое, в чьи маленькие крысиные города он вторгся непрошенным.
Христофор и сам не заметил, как уснул под знакомые с детства звуки скрипящего корабля. Этот звук вытеснил память о другом, изначальном — стуке ткацкой рамы. Скрип корабля начинался, как всегда, медленно, враскачку, потом доходил до своей верхней точки, верхнего надрыва, и когда казалось, что корабль сейчас развалится на куски, дерево не выдержит и треснет обшивка… звук замирал, прекращался, словно зависал над бездной… И била в борт волна, и все начиналось сначала. Так корабль вел разговор с морем. Они говорили на разных языках — дерева и воды, но прекрасно понимали друг друга. Христофору всегда казалось, что корабль уговаривал море, уламывал, и конечно, был в этом разговоре на их стороне — мужчин, с самонадеянной глупой отвагой старающихся проникнуть бушпритами своих крошечных жалких каравелл в это огромное, вечное, влажное, потаенное и непостижимое лоно — mar осеаnа. Опасное, беспощадное и оттого еще более влекущее, желанное.
И в этом сне к нему спустилась с крутых ступеней женщина в зеленом платье, с зелеными глазами, и больше не дразнила, и не было между ними никакой преграды. Она поцеловала его сама и исчезла. И была нежность, но больше не было страсти. И от этого ему стало хорошо и немного грустно, как бывает всегда, когда вдруг добиваешься чего-то, к чему давно стремился, — и вот стремиться стало не к чему…
А наверху, на самой верхней крутой ступеньке вдруг показалась нога в красном башмачке из телячьей кожи, без чулка, как носят puta. Как раз такие башмачки он подарил своей незабываемой первой девчонке, Джиованне, проститутке в хиосском порту. Над башмачками возник подол роскошного платья. И он зачарованно смотрел, как тяжелое, ослепительное платье постепенно, медленно возникало перед ним… Появились тугая талия, грудь, шея в жемчужных нитях. Незнакомая женщина была сильно набелена, рот ее был одновременно и детски-припухлый, и порочный. «Джиованна, ты ушла из борделя, ты разбогатела?» — спросил он во сне по-итальянски, удивившись, как быстро возникло в памяти ее имя. Женщина захохотала и запустила соленым портовым кастильским ругательством. И он вдруг с веселым ужасом вспомнил, где раньше видел это лицо: на испанских монетах… Королева Кастильи!
А королева вдруг сбила с крюка на просмоленный пол масляную лампу, раскачивавшуюся на матице потолка, и пламя быстро охватило все до самых деревянных переборок. Оно не жгло его, было холодным, но сжигало его маленькую, несчастную Фелипу, которая возникла посреди оранжевых языков и, корчась, все время кричала свое «voltar!». А он не мог сдвинуться с места, как это бывает во сне, чтобы спасти ее, вытащить из огня. И она сгорела.
Он бросился на палубу и на castillo de ргоа, и увидел… бенедиктинца Корвина в опущенном на самые глаза капюшоне. И тот откинул капюшон, и Христофор увидел, что волосы у того отросли — длинные, густые, и шрамы от ожогов совершенно затянулись, словно их и не было. И Корвин повернулся к нему, подмигнул весело и сказал с издевкой:
— Вот видишь, все теперь правильно. Это совсем не трудно — идти к своей цели несмотря ни на что. Все теперь правильно, — повторил он. — Да и зачем тебе эта обуза — безумная жена? Все получается к лучшему, ваше вице-королевское величество!
