Коллектив авторов - Историческая культура императорской России. Формирование представлений о прошлом

Мы [русские] до сих пор как-то жалко принижаемся перед Европой, стыдимся своей мнимой неприглядности и не замечаем своего действительного богатства, не чуем своей силы. Мы подшучиваем и подсмеиваемся над собою и своим, представляем чужим и себя и свой дом в неумытом виде… только русские стыдятся быть русскими[1374].

Согласно концепции журнала, Соловьёв стремился создать журнал-энциклопедию – информирующую, воспитывающую, просветительскую[1375]. Программа журнала «Север», по сути, должна была стать эквивалентом беллетристической программы Соловьёва – «текущей историей», обучающей пользованию прошлым и грамотному поведению в настоящем. Но идея обернулась утопией, охлаждение публики и критики к концу 1890-х – началу 1900-х годов стало очевидным и неизбежным. Соловьёв, «лубочный Вальтер Скотт», как и Салиас, пережил собственную славу.

Прежде чем полностью сосредоточиться на исторических разысканиях, Евгений Петрович Карнович (1823–1885) служил в Калуге и Вильне, хорошо знал провинциальную жизнь и печать, немало времени посвятил изучению статистики, работал в архивах, выйдя в отставку, занимался благотворительностью. Чудаковатая сверхпорядочность, «нейтралитет», политическая неангажированность вызывали в литературно-журнальном окружении и сочувствие, и отстраненность, что не препятствовало Карновичу сотрудничать со многими ведущими изданиями 1860–1870-х годов. На него как на удобную кандидатуру потенциального редактора журнала «Отечественные записки», «не имеющего имени резко обозначенного», указывал А.А. Краевскому в 1867 году Н.А. Некрасов[1376]. О сохранении за Карновичем репутации удобного политического прикрытия свидетельствует повторная рекомендация его Салтыковым-Щедриным на тот же пост в 1885 году[1377], когда «Отечественные записки» переживали тяжелые времена. Однако планы использования Карновича в благих целях не осуществились. По натуре он был не лидером, а скорее кропотливым работником, чрезмерная щепетильность заставляла его держаться в стороне от коалиций и журнальных дрязг; своей независимостью он дорожил чрезвычайно. Карнович постоянно и долго сотрудничал с газетой «Голос» в 1865–1875 годах, в 1875–1876-м редактировал газету «Биржевые ведомости», а в 1879–1881-м издавал еженедельник «Отголоски». При этом он всегда старался сохранять свое лицо в журналистике; и почерк его работы в периодике, журнальная стилистика, ориентированная на факт, эмпирическое исследование, очерковую увлекательность, добросовестность проверки, прочитывается и в его исторических сочинениях («Самозваные дети» (1878), «Любовь и корона» (1879), «Придворное кружево» (1884)).

Случай Данилевского являл собой противоположность житейскому, романическому и журнальному бескорыстию Карновича. Его отношения с журналистским и литературным миром завязались рано и беспорядочно, а в дальнейшем приобрели устойчивую форму: он всегда знал свою выгоду, умел присваивать первенство, оказываться в нужное время в нужном месте, был связан с влиятельными людьми и умел добиваться своей цели, подчиняя ей окружающих.

Григорий Петрович Данилевский (1829–1890), будучи членом совета Главного управления по делам печати, двадцать лет (с 1870 по 1890 год) оставался тесно связан с газетой «Правительственный вестник», официальным органом всех министерств, а с 1881 года до самой смерти был ее главным редактором. За этот срок он сумел сделать немало полезного для словесности, расширив раздел, посвященный книгам и литературе, но вместе с тем ему удалось «приватизировать» издание, максимально используя его в личных интересах. Пресса зависела от Данилевского, а Данилевский от прессы. Состояние взаимной «подпитки» сказалось и в особом устройстве «ткани» его исторических романов: они буквально «прошиты» газетными реалиями – сюжетами, упоминаниями; лихорадка истории сродни лихорадке журнальной жизни. В романах «Княжна Тараканова» (1883), «Сожженная Москва» (1886) и «Черный год» (1888) газетно-журнальный мир постоянно словно бы суфлирует историческим событиям, снимая дистанцию между временем прошедшим и настоящим. Газетное сознание Данилевского превращает историческое повествование в современный текст.

Исторические романисты 1870–1880-х годов словно бы соревновались в масштабности создаваемых ими энциклопедий сюжетов. Корпус романов Даниила Лукича Мордовцева (1830–1905) примечателен по своему количественному и содержательному составу, по интенсивности наполнения: его сочинения могли бы составить 129 объемистых томов. Продукции этого литературного «производства», на котором трудился только один автор, с лихвой хватило бы «на известность и славу целой дюжины писателей»[1378]. Есть свидетельства, что и на рубеже XIX–XX веков Мордовцев стабильно сохранял позиции одного из самых популярных авторов.

В чем заключалась уникальность и своего рода «беззаконность» успеха Мордовцева на фоне литературных карьер ближайших его собратьев по цеху? Мордовцев работал на сложной территории, где пересекались разные типы деятельности, требующие разных практических навыков, нередко разных установок. Он – архивист, исследователь, с удовольствием работающий с эмпирикой, подлинным историческим документом и фактом, и он же беллетрист, популяризатор и азартный журналист. Сначала он отыскивал архивные документы, опробовал версию в публицистике и журнальных статьях, а потом в романах это зерно обрастало плотью[1379]. К примеру, он целенаправленно изучал саратовские архивы, собирая свидетельства о народных бунтах, дореформенном положении крестьян. Острые тексты Мордовцева выходили в журналах «Русское слово», «Дело», «Вестник Европы», в сборнике «Исторические пропилеи» (т. 1–2. СПб., 1889). Фрагменты этих исследований затем обнаруживались в романах – в авторских отступлениях, столь любимых Мордовцевым, в тех или иных деталях и описаниях. Эта тройная «сцепка» – исследований, литературы, журналистики – обеспечивала устойчивость мордовцевской общей системы. Он сам себе «создавал университет», и, может быть, его упорные отказы от настоятельных и неоднократных предложений возглавить кафедру русской истории в Санкт-Петербургском университете объясняются не только бытовыми и психологическими причинами, а еще и вполне осознанной самодостаточностью Мордовцева[1380]. Университет как таковой ему был не нужен, потому что правила академической жизни, ее регламентированная ритуальность были чужды «беззаконию» Мордовцева, проявлявшемуся порой и во вкусовой, стилистической неразборчивости, падкости на эффекты и романную экзотику, не противопоказанную журнальной беллетристике.

Правы те, кто считает визитной карточкой этого автора роман «Великий раскол» (1881)[1381]. В самом деле, «раскольные» сюжеты со второй половины XIX века прочно обосновываются в русском культурном сознании как тема универсальная. Как известно, с 1860-х годов тема раскола быстро «поднимается в цене» и становится картой шестидесятников в их оппозиции государству и власти, а литература о расколе и сектантстве находит масштабный спрос. Старообрядчество и сектантство (кстати, и самозванство) воспринималось как идеальный, беспримесный феномен «народной истории»[1382] – в том числе и Д.Л. Мордовцевым, разделявшим идеи Н.И. Костомарова и А.П. Щапова[1383]. Еще в 1846 году М.Н. Загоскин издает роман «Брынский лес. Эпизод из первых годов царствования Петра Великого». На фоне бес цветных главных героев в нем замечательно ярки, между прочим, характеры раскольников. Но в 1840-х годах время раскольничьих сюжетов еще не настало, а жанр исторического романа уже считался архаикой, поэтому лишь два десятилетия спустя тема «последователей и последствий старой веры» завоюет пространство беллетристики. Отдали дань этой теме, например, А.Ф. Писемский («Масоны», 1880; «Взбаламученное море», 1863), Г.П. Данилевский («Беглые в Новороссии», 1862; «Воля», 1863). Вдобавок первое издание текста «Жития протопопа Аввакума», появившееся в 1861 году, стало крупным историко-культурным событием[1384] и сфокусировало внимание к теме. Тургенев немало думал о старообрядцах, перечитывал «Житие», находясь за границей, выписывал новейшие исследования о староверах. В его прозе то выходят на авансцену, то прячутся в тень образы тех, кто привержен «древлему благочестию». Напомним, что тургеневская полемика с Герценом по поводу русского религиозного диссидентства сводилась к объяснению пагубности романтического, художнического отношения. В переписке Анненкова и Тургенева нередко возникает «раскольная» тема как ключевая в описании пореформенной русской жизни: