Луис Ламур - Чертова гора
Кто оставлял после себя знак в виде подсолнуха? И откуда те, настоящие цветы? Кто таскал карандаши и для чего это было нужно?
Завтра, решил Майк. Он поедет туда завтра. Отправится в путь рано утром, оставив дневник и свои записи в каком-нибудь надежном месте. Будет лучше всего, думал он про себя, если их удастся переслать одному из его старых приятелей, прежде работавшего на ФБР, чтобы в случае его, Майка, исчезновения, они послужили бы своеобразным руководством к действию.
Затем он погрузил в джип спальный мешок, провизию на дорогу, пополнил запасы воды, а также прихватил все патроны, что были у него с собой.
После он опустился на стул и начал глядеть в окно, но не видя за стеклом ничего: ни снега, ни даже величественных скал, подступавших вплотную к шоссе. В эти минуты он думал лишь о себе самом и еще о том пути, что лежал перед ним. Сказать по совести, и он был вынужден признать это, у него не было вовсе никакого желания ехать туда. Означало ли это, что он начинает неизбежно утрачивать интерес к приключениям? А как же любознательность, желание познать неизвестное? Или может быть он боится обнаружить нечто такое, что перевернет его столь привычный и удобный мир?
Мы с измальства привыкаем к жизни в трех измерениях; этот мир нам понятен, и мы чувствуем в нем себя вполне уютно. Новые идеи ведут беспристанную войну с нашим благодушием, и постепенно, но зато неуклонно, горизонты нашего мира расширяются, и он становится все более сложным. Когда-то человеку было вполне достаточно приспособиться к жизни в своей деревеньке или небольшом городке, к окружающим его людям и своей улице. Ему приходилось приспосабливаться к власти, будь то власть короля или же домовладельца - к власти любого, кто правил тем его мирком. Вот в этих пределах он чувствовал себя весьма комфортно.
Солдаты и моряки возвращались домой и рассказывали удивительные истории и далеких краях и странах, где многое было по-другому, иначе, чем у нас, и мир медленно становился шире. Большинство слушателей никогда не доверяло до конца подобным рассказам. Затем мир начал расширяться стремительно. Заменив тихоходные парусники трансантлантическими пароходами, а затем и вовсе поднявшись в небо, люди пересекали все новые его границы.
Вторая мировая война открыла для юных американцев самые отдаленные уголки земли, и вот уже дети фермеров из Канзаса или Вермонта запросто ведут разговоры о Бирме, Гуадалканале и Морокко. Они с легкостью рассуждают о тех странах, которые их отцы, пожалуй, не сумели бы найти на карте, а по окончании войны самолеты начинают летать уже повсюду.
И вот уже те, кому еще несколько лет назад редко когда удавалось провести зиму во Флориде, начинают свой бизнес в Саудовской Аравии, Йемене и Омане. А дети, подрастая, управляются с компьютерами с той же легкостью, как их отцы когда-то орудовали чернильными ручками. Во всем происходят радикальные перемены, и теперь уже новые открытия и изобретения следуют одно за другим.
На сегодняшний день человек уже успел высадиться на Луне, послать космические корабли к дальним планетам - те космические корабли, что, оказавшись за пределами солнечной системы, и до сих пор продолжают свое путешествие в бесконечные глубины космоса. А Эйнштейн и квантовая теория словно придали новые необычные возможности нашему втиснутому в узкие для него рамки миру.
Того человека, что привык просиживать перед телевизором с банкой пива в руке, следя за ходом футбольного матча, редко когда посещала мысль о том, что в окружающем его мире происходит настоящий переворот. Исчезали привычные горизонты, и прогресс уничтожал те работы, на которых он прежде имел обыкновение трудиться. Перемены, на которые раньше уходили целые века, теперь происходили едва ли не за один вечер, и возникающие при этом новые профессии требовали от работника все большего опыта и знаний. Самому обыкновенному, такому привычному нам работяге становится некуда податься, он оказывается не у дел.
Но кое-что все же осталось без изменений. Земля под ногами, небо над головой, вот эта дорога, по которой он мог проехать в автомобиле. Многие и многие века живут предания о других мирах, и люди читают или слушают разные истории о них, или даже видят их в "Сумеречной Зоне". Все это им пробуждает в них интерес и кажется весьма занятным, но только верить в это всерьез было не принято.
Это всегда оставалось лишь любопытным предметом для непринужденной беседы в кругу друзей, предоставлявшим к тому же неограниченный простор для рассуждений. Время от времени появлялись истории о загадочных исчезновениях, по поводу которых затем обычно следовали скучные разъяснения какого-нибудь откровенно тяготящегося этим ученого, у которого было невпроворот своих, куда более серьезных проблем.
Всегда было вполне достаточно иметь дело с нашим, постоянно растущим и развивающимся миром. В мышлении Майка Раглана не находилось места для еще одного измерения, для еще одного мира, на самом деле существующего здесь, бок о бок с нашим. Он был морально не готов к этому. Он допускал такую возможность, хотя о ее физической природе он знал не более, чем любой другой, тот самый рядовой обыватель, который не может объяснить, как работает его телевизор.
У Майкла Раглана не было ни малейшего желания обнаруживать еще одно измерение. Ему это было ни к чему. Дай бог разобраться с тремя уже имеющимися. Но он помнил, что жители нецивилизованных племен, с которыми ему пришлось сталкиваться, воспринимали подобную идею, как нечто само собой разумеющееся, и она отнюдь не вызывала у них ни малейшего изумления. Их язык мог элементарно выразить это понятие, с ним не возникало трудностей, так же как и с ходом их мышления.
Что можно сказать об австралийских аборигенах и их "времени грез"?
Майк взял в руки дневник и принялся нехотя, с опаской, листать его, отыскав в конце концов страницу, на которой он остановился.
Я быстро собрал все самое важное, все, что имело для меня значение. Чертежи, тетради и те несколько книг, которые я захватил сюда с собой, чтобы можно было почитать на досуге. Полдюжины книг все же оставлю, потому что когда-нибудь я, возможно, еще возвращусь сюда, хотя бы ненадолго.
Очень тяжело видеть, как на твоих глазах умирает мечта, а этот дом на вершине горы был заветной мечтой моего детства. Но тут против своей воли я ощутил внезапное нежелание уходить отсюда и оглянулся.
Это была она.
6
Самое первое мое впечатление подсказывало, что такая девушка, как эта не стала бы оставлять подсолнухи на столе у мужчины, а уж тем более засовывать цветы за собачий ошейник.
Вторая мысль, посетившая меня одновременно с первой, была о том, что это самая прекрасная женщина изо всех, кого мне когда-либо только доводилось встречать.
Она стояла в лучах яркого солнца, приблизившись вплотную к моей двери. У нее были очень черные волосы, разделенные прямым пробором и собранные сзади в два пучка. Ее кожа была цвета старой слоновой кости, а глаза казались очень большими и темными.
Но в следующий момент мое внимание переключилось на Шефа. Он рычал, но как-то неуверенно, как будто смутившись. Я тут же понял, что это не та женщина, во всяком случае, к Шефу подходил кто-то другой.
Она поманила меня, давая понять, что я должен следовать за ней, и тогда, подойдя к двери, я смотрел, как она идет в сторону кивы. С такой походкой как у нее, конечно можно было обойтись и без уговоров.
И все же я остановился в нерешительности. Шеф пятился назад, прижимаясь к моей ноге, как будто именно для того, чтобы не дать мне пойти за ней. Он подозревал что-то, и как оказалось, не напрасно. Она остановилась у самого края кивы и оглянулась. Увидев, что я все еще стою на пороге развалин, она снова поманила меня за собой. Я отрицательно покачал головой. В какое-то мгновение мне показалось, что ее лица как будто коснулась тень недовольства, но, возможно, мне это лишь почудилось.
Она была не просто красива, она была потрясающе красива - то будет, пожалуй, более точным определением. И все же было в ней что-то недоброе, это было нечто едва уловимое, но вызывавшее дурные предчувствия. Несмотря на ее красоту, мой рассудок противился, предупреждая меня о том, что от нее нужно держаться подальше, что отсюда нужно убраться поскорей, о том что это место порочно.
Одежда на ней, казалось, была из того же материала, что и кардиган, оставленный мне девушкой с подсолнухами, но только этот был гораздо лучшей выработки, украшенный изысканным индейским орнаментом, равного которому по сложности я еще не видел в наряде ни у одного из увиденнных мною когда-либо северо-американских индейцев. На ней были дорогие украшения из бирюзы высочайшего качества.
- Ты боишься? Меня?
У нее был тихий, приятный голос, она словно завлекала и в то же время посмеивалась надо мной.
И тогда невольно, не зная, как поступить, я сказал то, чего говорить, конечно же, не следовало бы.
