Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)
Филипп Павлович, слушая Сеченова, многого не понимал из того, что он говорил. Епископ произнес еще несколько татарских изречений, в которых осуждалось плотоугодие и сребролюбие, равнодушие к делам общественным и себялюбие. Произнося по-татарски, он потом переводил их на русский язык и объяснял Рыхловскому их смысл.
- Привык я говорить с инородцами на их собственных языках и многое нахожу у них мудрым и достойным внимания, и не считаю грехом напоминать некоторые мысли буддийцев и мухаметан и православным христианам... Скорблю я жестоко, что незнаком с мордовским и чувашским диалектами, однако не теряю надежды научиться и этому, ибо какой же я буду полководец, ежели я, победив врагов, не сумею на их родном языке учить их подчинению властям и церкви? Через толмачей может ли пастырь внедрить к себе подобающее уважение и близость?!
А какое дело было до всего этого Филиппу Павловичу, думавшему всецело только о том, как бы покрепче забрать в руки крепостную мордву, обезопасить себя от ее мести, да сжить со света Штейна и Гринберга, да приумножить за их счет свое богатство?!
Рыхловский не выдержал сеченовской многоречивости и красоты его суждений. Он нетерпеливо перебил его, сказав, что ему надо уходить, так как его должен сегодня принять у себя губернатор. На этом и расстались.
Утомленный беседою с епископом, Филипп Павлович, приехав к губернатору Даниилу Андреевичу Друцкому, сразу же заявил: не пора ли закрыть либо отобрать завод у немца Штейна в Кунавине, и не заняться ли торговцем мехами евреем Гринбергом, ибо человек явно "за русский счет" богатеть начинает. Рыхловский напомнил, что ныне царица - подлинно русская и за "таких людей" заступаться не станет. По мнению Рыхловского, необходимо, чтобы мордва, чуваши и черемисы, а также и татары, а наипаче люди иудейской веры жили в страхе, отчего всем только единая польза получится.
Филипп даже покраснел от крайнего напряжения ума.
- При князе Владимире Мономахе - вона когда! - горячился он, русские купцы просили, чтобы иудеев, цыган и иных вер людей изгнать из Руси, отобрав их имения. Владимир созвал на совет удельных князей... Князья сказали: "всех оных инородцев выслать со всем их имением и впредь не впущать, а если тайно войдут, вольно их всех грабить и убивать"...
Геройски подбоченясь, Рыхловский еще раз повторил: "Вольно их всех грабить и убивать".
Друцкой встал, шумно отодвинул кресло, с раскрытыми для объятья руками подошел к Филиппу, громко, взволнованно проговорил:
- Филипп Павлович, дружище, дай обнять тебя!.. Постой, постой!.. Настоящее воскресение христово наступило у нас, у русских.
Князь облобызал смущенного княжескою нежностью гостя.
- Истинное мужество сына твоего Петра Филипповича торжествует... Не вложил ли и он свою лепту в основание сего торжества?!
Рыхловский не понимал, в чем дело. ("Чего это они меня все обнимают?") Губернатор, усаживаясь против него, произнес загадочно:
- Будет притворяться! По глазам вижу: знаешь!
- Никак не могу знать...
- Из Петербурга приехал воевода... Рассказывал... Матушка-императрица зело похвально отозвались о твоем сыне в присутствии многих вельмож... А это... - Друцкой загадочно рассмеялся, потом с бедовой улыбкой погрозился на Филиппа пальцем. Его пухлые, немного обвисшие щеки запрыгали, глаза увлажнились слезами. Филипп сидел сам не свой. Ему хотелось реветь от радости, колени его ходили ходуном, словно в пляске.
- Спасибо на дивном слове! - проговорил он невнятно от душивших его слез. - Спасибо.
- Так вот, Филипп Павлович, какие дела, а ты насчет Штейна да Гринберга...
Оба вынули из кармана платки и стали вытирать слезы.
Филиппу Павловичу, однако, показалось что-то фальшивое в тоне губернаторского голоса. Стал очень подозрителен к старости Рыхловский. (Да и как доверять людям?)
"Нет ли тут какого обмана? Не замазывает ли мне глаза господин губернатор? Не подкуплен ли он Штейном и Гринбергом? Многие генералы не брезгуют какими угодно деньгами". Рыхловский это знает по личному опыту: мало ли приходилось на своем веку подкупать начальство!
Прилив радости сменила тревога.
- Ваше сиятельство, может ли то быть, чтобы царское величество обратила свое особое внимание на незначащего человека, моего сына?
- Чего царицею не сказано, того не скажу и я. Запомни! Ты у врат счастья!.. Бог вас не забывает, царица обжалует щедро. Жди!
Филипп встал и низко поклонился.
- Еще раз кланяюсь за добрые вести!
Сел весь красный, довольный (Шутка ли! Сам губернатор старается его уверить в государыниной милости к его сыну.) Однако, немец и еврей все же существуют.
- Ну, а как же насчет этих двух? Я не один. Все купечество наше нижегородское в моем лице бьет челом вам о том же. Не пристало нам ныне иметь в своем православном граде немчина и иудея.
Губернатор задумался. Потом, покачав головою, сказал:
- Штейн - прусский подданный, и губернатор не имеет власти над ним... В войне с Пруссией мы не состоим, а единственно только руки ее хотим отвести от России.
- Вы, ваше сиятельство, должны вникнуть в род нашего купечества, в суть взаимной друг другу нашей между собою помощи. Притворяясь, яко нищий, Гринберг сильным капиталом обладает при посредстве иноземцев (каких "иноземцев" - Рыхловский и сам не знал) и заодно с Штейном причиняет немалый вред и убыток русскому нижегородскому купечеству. Падает и благонравие в торговле, ибо где русское исконное купечество, там и благонравие, а где его нет, там погибель общества.
Говорил Филипп Павлович храбро, твердым голосом, горя желанием доказать губернатору правильность своих суждений и время от времени прибавляя: "а там дело вашего сиятельства, как постановите, так и будет".
Друцкой мечтательно пускал дым, поглядывая куда-то вверх, в угол. Вдруг, как бы очнувшись, сказал:
- Не подумай, что я за иудеев. Нет! Я бил калмыков. Собственноручно укладывал на месте буянивших киргизов, убивал я и хохлов за непокорство, а уж тем паче евреев... Их я и вовсе никогда не жалел. И Гринберга не пощажу. Увидишь. Все это от них. И все короли и государства воюют из-за них. Знаю. Куда ни сунься - везде они. Заговорщики они против всех, кто не их веры!.. Знаю я это и без вас. Но я сердит и на дворян и на тебя. Жалуетесь на мордву, а переселению их иногда мешаете. На кунавинском заводе хотел взять кузнеца-мордвина по твоей же просьбе и отослать его на поселение в Яицкие степи, а ты - на попятную. И от рекрутской квитанции отказался за него... Не лучше тебя и другие: кричат, жалуются, а начнешь изымать человека для отсылки на поселение в степи или Сибирь, сами же начинают мешать...
Филипп Павлович попробовал оправдываться. Он уверял, что помянутый кузнец - нужный человек на заводе, лучший рабочий и что без него никак нельзя обойтись. Вот почему он и отказался от рекрутской квитанции и не отпустил кузнеца с завода, хотя сам и жаловался на его непокорный нрав.
- То-то и есть! - нахмурился Друцкой. - Я сам дворянин, но никогда я ради выгоды не оставлю у себя непокорного раба. Дворянская честь превыше всяких сокровищ.
Филиппу Павловичу показалось, что Друцкой смотрит на него презрительно. В нем втайне заговорило самолюбие, но что он мог возразить против этих слов губернатора? Да и не первый уж раз ему приходится слышать намеки, что-де он не настоящий столбовой дворянин, в большей мере он-де промышленник и торговец. "Вот почему, - думал Рыхловский, - Друцкой не так охотно идет навстречу моему челобитию об отводе в тюрьму Штейна и Гринберга. Не желает мне еще большего обогащения".
- Раньше дворянин, - сказал Друцкой, - мечтал лишь о ратных подвигах, доблестях и защите родины, а ныне...
Друцкой с грустью махнул рукой, поднявшись с своего места:
- Жди! Посмотрим. Все они в наших руках и никуда от нас не уйдут. Но и ты будь дворянином.
Так ничего определенного Друцкой и не сказал Рыхловскому. Расстались сухо.
VIII
На холме появился всадник. Конь серый, яблоками, горячий, не стоится ему на месте - так и бьет копытом. Все жилки играют.
Турустан, удалившийся уже на многие версты от своей деревни в леса, наблюдал из-за кустарника за незнакомцем. "Не воеводин ли уж гонец?" И трепетал от страха: "А если воеводин, почему кафтан старый, выгорелый? Да и шапка из невиданного здесь меха, острая, и наушники торчат в разные стороны. Таких у нас не носят". Прикрыл ладонью глаза от солнца, оглядывает окрестность - лицо нахмурилось. И тяжело, громко вздохнул.
"Кто же это такой? Что за человек? Посланец воеводы? Но где же его сабля, либо пиштолет, либо что другое? И одежда не такая. И к тому же чего ради в глуши, в пустыне, появляться воеводину слуге? Чего ему тут делать? Какая тут корысть?"
Турустан сидел, затаив дыхание, и мысленно, как всегда в испуге, молился всем богам - и мордовским и русским: "Ай, ай, помилуй нас!" Он был несказанно рад тому, что неизвестный человек его не видит. Турустан разглядывает его со всех сторон, а сам остается невидимкой.
