Михаил Меньшиков - Выше свободы
Никогда власть монарха не казалась столь высокой, но никогда она не отделялась в такой степени от стихии народной. Начался совершенно безотчетный, как в химических реакциях, процесс разложения государства и безотчетное же сопротивление этому распаду со стороны всего живого, что оставалось в народе. Прошло несколько мимолетных династий, завядших в завязи: Годунов, Дмитрий (или "Лжедмитрий"), Шуйский, Владислав... Кому только не присягало расстроенное сердце России, кому только не соглашалось отдать власть над собой! Даже на том самом учредительном соборе, который избрал на царство молодого Романова, были сторонники не только Владислава и Сигизмунда, но и шведского царевича Филиппа и даже австрийского Габсбурга Максимилиана...
В числе многих, я имел вчера истинное наслаждение выслушать блестящую лекцию нашего знаменитого историка С.Ф. Платонова. Коротко и сжато он ответил на самый интересный, самый волнующий вопрос нашей истории XVII века: почему в 1613 году на московский престол был избран именно Романов? Старая Русь была богата великими родами, гораздо более знатными, нежели Романовы. Потомки Рюрика и Гедимина кичились своим происхождением. Прекращение одной ветви Рюриковичей, казалось бы, естественно передавало монархическую власть другой ветви, следующей по старшинству. Таких ветвей были десятки, если не сотни. Боярство московское в разгар смуты остановилось было на Шуйском, - но тотчас же оказалось, что одного авторитета породы мало. Необходим был более глубокий, более таинственный и священный авторитет - авторитет нравственный, который и представляет то единение царя и народа, что утверждает династию. "Княжат" - Рюриковичей и Гедиминовичей - было сколько угодно, все они знали друг друга насквозь, все были ознакомлены с взаимными кознями еще в эпоху Грозного и Годунова. "Княжата" не внушали друг другу достаточного уважения, и живой пример был налицо. Только что возвели на престол Василия Шуйского, как начались те же около него интриги, опалы, гонения, казни. Хотя монарх и ограниченный, избранный с "записью", Василий оказался явно плохим царем. Такими же обещали быть и другие Рюриковичи и Гедиминовичи, или почти такими же. Отделившая царя от народа среда боярская сама испугалась,
так сказать, переразвития самодержавия. Вся смута и все поиски нового царя в Польше, Швеции, Австрии и т.п. были заведены с целью ограничения чрезмерного произвола, ставшего уже нестерпимым. Но чувствовалось, однако, что вовсе не в ограничении главный вопрос власти, а в возможности искреннего и сердечного уважения ее.
Романовы потому и соединили в себе народное единодушие, что этот род боярский оказался наиболее нравственно заслуженным. Вот основной ценз новой династии, раскрывшийся лишь недавно, благодаря новейшим историческим изысканиям. Собственно, избран был на царство не Михаил; слишком молодой и болезненный, он казался слишком хрупким для многотрудного царского подвига. Избран был наиболее любимый, наиболее чтимый род боярский, а так как в этот роде не было уже живых представителей, кроме Михаила, способных занять престол, то пришлось остановиться на этом представителе. Отец Михаила, спасшийся от Годунова под клобуком монашеским, в силу монашества, не мог быть царем; притом он находился в плену. Дядя Михаила лежал в параличе, и больше никого Романовых не было. Но имелось налицо нечто большее: живая и благодарная в народе память о Романовых. Эту память народ вменил отроку Михаилу, как достаточное право на царство. Безупречная репутация, передаваемая из рода в род, оказалась могущественнее самых изощренных интриг Рюриковичей, Гедиминовичей, татарских и польских выходцев. Ближайшим собирателем этого великого нравственного фонда для новой династии был дед Михаила, Никита Романов. Профессор С.Ф. Платонов утверждает, что это был "громадный политический талант", умевший выходить с честью из самых трудных задач той эпохи. Благородный и мягкий, чуждавшийся придворных козней, Никита Романов имел очевидное для всех хорошее влияние на Ивана Грозного, как и первая жена Грозного - Анастасия, рожденная Романова. Эти два прекрасных человеческих типа, мужской и женский, - Никита и Настасья, должны были глубоко врезаться в воображение народное, если перешли даже в песни.
Само собою разумеется, что бояре Романовы при Грозном никогда не представляли себе и тени возможности когда-нибудь воссесть на престол Москвы. Если они стояли верно за государство и простой народ, то потому только, что это соответствовало их благородному характеру, не более. Но народ впоследствии всего более оценил этот характер и признал его наиболее царственным. Мне пришлось слышать от одного знатока истории, что Романовы потому были популярны в народе, что в ряду поколений, переженившись с Рюриковичами, они унаследовали множество вотчин в разных краях России. Но, стало быть, во всех вотчинах они были теми же кроткими, справедливыми и заслуживающими любви народной. Избрание Михаила, намеченное еще 7 февраля 1613 года, профессор Платонов объясняет, между прочим, тем, что в Москве стояло все еще преобладающее по силе казацкое ополчение, а казаки донские высказались за Михаила. Это тоже подтверждение доброй славы о Романовых, бежавшей, очевидно, до границ русского племени. Кто такие были казаки? Это были беглецы из Московской Руси, самая энергичная часть простонародья, которой гнет московский казался нестерпимым. Убегая в южные степи, записываясь в вольницу республиканского склада, беглое простонародье, однако, помнило, что из всех бояр тогдашних, помыкавших народом, хорошо говорят только о Романовых. Голос донского атамана имел решающее значение, притом вполне осмысленное, ибо казаки успели в Тушине лично познакомиться с Филаретом, отцом Михаила. Наверное, они слышали его рассказы о гонениях Годунова, о лютых муках его рода, - эти рассказы запали в храброе казацкое сердце. Но собор, избравший Михаила, не хотел довериться себе и разослал гонцов в разные города спросить - люб ли земщине новый царь. И когда уже после этой проверки выяснилось полное народное единодушие, оно было принято всеми как голос Божий. И в самом деле, не чудо ли это вообще, что в огромной земле нашей, истерзанной распрями, замученной раздором, - вдруг все остановились на одном роде, на одном имени? Такие чудеса вызываются лишь особою, потомственною заслугою целого ряда поколений, и именно нравственною заслугой.
Другим чудом, после первого вполне естественным, следует считать отмечаемое историками обстоятельство: молодой и болезненный царь не только усидел на престоле, но и правил страною без тех чудовищных средств, к которым приходилось прибегать последним потомкам Ивана Калиты. При Михаиле не было опал и казней, гонений и изгнаний, не было жестокого произвола, а все царствование его сплошь идет в теснейшем союзе царя с церковью и земским собором. Вот оно, истинное "единение царя с народом", о котором столько говорится теперь! Благодать избрания, основанная на верном чувстве народном, покоилась на молодой династии. Историк Соловьев говорит: "Новый государь неопытный, мягкий молодой человек, около которого нет людей сильных умом и доброю волею, и несмотря на все это, Михаил удержался на престоле: при первой опасности, при каждом важном случае подле царя видим собор, одушевленный тою же ревностью, с какою последние люди (курсив Соловьева) шли на очищение государства".
Венчание на царство Михаила Феодоровича произошло одиннадцатого июля, в день святой Ольги. Этот день, мне кажется, следует чтить как день коронования новой династии. Конечно, это была случайность, вызванная, вероятно, тем, что на другой день приходился день ангела нового государя (св. Михаила Малеина). Но в случайностях такого рода невольно ищешь таинственный верховный смысл. По бабке своей, рожденной княжне Суздальской, царь Михаил был в XIX колене прямым потомком праматери первой династии и первой святой русской церкви. То, что день ангела нового царя пришелся на другой день после дня св. Ольги, а коронование - в самый день ее великой памяти, не указывает ли религиозным умам как бы загробного благословения святой родоначальницы новому царствующему роду?
Из глубоких толщей истории как бы пробился кристально чистый источник, ничем не отравленный в своем зачатии. Такие источники в живой природе признаются целебными и святыми. На протяжении веков невозможно, чтобы течение реки ни разу не помутилось и ничем не было возмущено. Но как важно, чтобы исток всякого явления был безупречным! Если история воспитывает народы и отдельных людей, то следует, мне кажется, считать вечным поучением ту скромную и чистую семью бояр Романовых, из которых развился царственный род.
Призвание Романовых повторило в некотором смысле призвание варягов. Народ русский может гордиться, что во главе обеих великих его династий стоят не завоеватели страны, а люди, избранные самою нацией, свободно признанные в качестве государей. Насильственный монархизм (татарский и литовский) не удержался у нас на всем пространстве русского племени, кроме небольшой галицкой области. В этом смысле верховная наша власть находится в особо счастливых условиях. Никакая древняя узурпация не расстраивает союз царя с народом, и спорам о происхождении власти у нас нет места. Однако, как показывает грустный опыт истории, все великие учреждения ветшают, ветшает и государственность, если не поддерживать ее всемерно тем живым и искренним единением, какое дважды испытано в нашей истории. На избрание Рюрика племя русское откликнулось богатырскою эпохою св. Ольги и ее великих потомков. На избрание Михаила то же племя отвечало титаническою эпохою Петра и Екатерины. Через триста лет после великой смуты мы пережили большую смуту, еще не законченную, но искреннее единение народа со своими монархами должно, если мы того заслужим, отозваться новым блистательным расцветом России. Мы еще на пороге новой эры, но уже чувствуется пробуждение духа, не только борющегося, но и творческого. Идея борьбы чрезвычайно привлекательна в эпохи смут: сначала борется власть с народом, затем народ с властью, и в конце концов обе стороны лежат в развалинах. Борьба с властью истощает нацию, единение же двух сил животворит их.
