Натан Эйдельман - «Революция сверху» в России
Такова система Павла I, Николая I.
Остается еще заметить, что своеобразная народная вера в царей была подвержена причудливым, не всегда объяснимым приливам и отливам. Царь Петр I, не разрушивший этой системы, но подвергший ее серьезнейшим испытаниям, был как бы осужден «народным голосованием», отсутствием среди большого числа самозванцев, наполнявших русскую историю, «лже-Петров I». Зато было немало таких, которые имели известный успех, назвавшись именем уничтоженного царевича Алексея; были также самозваные Петры II, Иоанны Антоновичи, Павлы I; довольно много «лже-Константинов» и более всего — «Петров III».
Впрочем, это уже тема особая.
Революция Петра определила русскую историю примерно на полтора века, — и это, конечно, много.
Удивительное доказательство естественности тех необычных, с европейской точки зрения парадоксальных, неестественных преобразований, которые революционным взрывом возникли на Руси в первой четверти XVIII столетия.
Несколько следующих поколений ясно ощущают себя в петровском, петербургском периоде.
Чаадаев: «Петр кинул нас на поприще всемирного прогресса».
Кавелин (1866): «Петр как будто еще жив и находится между нами. Мы до сих пор продолжаем относиться к нему как современники, любим его или не любим, превозносим выше небес или умаляем его заслуги… много, много еще времени пройдет, пока для Петра наступит спокойный, беспристрастный, нелицеприятный суд, который будет вместе с тем разрешением вопроса о том, что мы такое и куда идем».
Сопоставляя эти строки с прежде цитированными отрывками Пушкина, Герцена, Льва Толстого, заметим, что когда на Руси дела шли сравнительно хорошо, — например, при освобождении крестьян, — потомки «добрели» к Петру: выходило, что при страшных ужасах его правления все же — вот благой результат!
Однако до того и после того случались времена печальные, наступали реакция, застой: мыслители же связывали и эти невзгоды с Петром, выводя их из «зверского начала» его преобразований.
Каждая из сторон, задним числом одобрявшая или порицавшая Петра Великого, была в известном смысле права, потому что изначальная двойственность «революции 1700–1725 годов» проявлялась то одной, то другой стороной. И все позднейшие толкователи приглядывались к Петру, стараясь угадать свое собственное завтра. В течение 150 лет «петровского периода» и позже возникали новые события, новые экономические, политические, общественные задачи. Но на одном сходились очень многие — каким образом Россия сделает следующий, главнейший шаг? Литератор Н. А. Мельгунов анонимно напечатал в лондонской печати Герцена свои рассуждения о современных задачах русской жизни. Сравнивая Россию 1850-х и 1700-х годов, он писал: «Исторический ход остался тот же. Как прежде правительство было исходною точкою всех общественных учреждений, всех мер для порядка и благоустройства, так и теперь оно стало во главе нового движения, во главе образования… Правительство всегда стояло у нас во главе развития и движения. При пассивном своем характере русский народ не в состоянии был собственными силами, без принуждения выработать из себя многообразные формы жизни. Правительство вело его за руку, — и он слепо повиновался своему путеводителю. Потому нет в Европе народа, у которого бы правительство было сильнее, нежели у нас».
Как тут не вспомнить черновик пушкинского письма Чаадаеву (19 октября 1836 г.): «Правительство все еще единственный европеец в России. И сколь бы грубо и цинично оно ни было, от него зависело бы стать стократ хуже. Никто не обратил бы на это ни малейшего внимания».
Несколько десятилетий спустя Г. В. Плеханов, приведя множество сходных высказываний Белинского, Герцена, Чернышевского, заметит: «Увлечение Петром способствовало распространению в русском западническом лагере того взгляда, что у нас великие преобразования могут идти только сверху».
Революция сверху явно требовала продолжения…
Петровский период
Повторим, что его хватило на 150 лет: если реформы определяют жизнь страны на столь большой срок, — значит, они привились, то есть, начавшись сверху, проросли достаточно глубоко вниз, чтобы говорить о «подведении фундамента» к новому зданию.
Если сравнить Россию екатерининского времени (скажем, 1770–1780-х гг.) и тогдашние главные европейские монархии, то можно сказать, что они внешне довольно похожи. Мы уже отмечали другой период внешнего сходства с Европой — в конце XV века, когда одновременно завершилось объединение Англии, Франции, Испании и России; потом более бросалась в глаза «непохожесть»; Россия XVI-ХVII веков все сильнее отличалась от европейских держав. И вот снова — догнала.
К концу XVIII века (мы пока, конечно, не переходим грань 1789 г.) и в России, и на Западе — «плоды просвещения», близость стиля в архитектуре, литературе, музыке, живописи; можно отметить более или менее сходные технические достижения; войска в похожих мундирах и треуголках. В российской дворянской жизни вместо петровского страха — все более усиливаются понятия чести, что закреплено законом о вольности дворянской (1762), Жалованной грамотой дворянству (1785). Более того, русские нравы кое в чем мягче европейских; Россия — единственная из крупных стран, где с 1754 года отменяется смертная казнь; речь не идет, понятно, о постоянных (и в ту пору и позже) «внесудебных» убийствах крестьян, солдат; но все же ни один суд империи отныне не имел права вынести смертного приговора без чрезвычайного, «высочайшего» утверждения (как это было в случаях с Мировичем, Пугачевым, декабристами). И сколько бы мы ни говорили и ни писали сегодня о лицемерности, относительности подобных милостей, нельзя не признать, что они имели все же большое моральное значение.
Если в стране, в обществе официально отменена смертная казнь, тем самым признается ее вредность, неестественность.
Итак, «догнали Европу».
Но к западу от Эльбы, повторим, крепостного права нет уже несколько веков. Французские дворяне, испанские идальго не занимаются собственным хозяйством, не затевают барщины, требующей прикрепления крестьян к земле: огромные владения графов, герцогов, маркизов, виконтов отданы в аренду мужикам, которые платят за то чинш (оброк) и ряд других повинностей — помещику, церкви и государству. Разумеется, французские господа пытаются повинности увеличить, делая по-своему то же самое, что русские помещики, увеличивая барщину; а крестьяне, как могут, сопротивляются натиску, приближая последний день и час старых хозяев.
В России же, давно замечено, в XVIII веке рядом, друг за другом издаются законы «европейские» и «азиатские»: то, что продвигает технику, науку, культуру, и то, что — закрепощает. Вот далеко не полный перечень:
1725 — основание Академии наук;
1731 — запрещение крепостным брать откупа и подряды;
1736 — «вечное закрепощение» рабочих, мастеровых на мануфактурах;
1754 — отмена смертной казни;
1755 — основание Московского университета;
1757 — основание Академии художеств;
1760 — право помещиков ссылать крепостных в Сибирь;
1765 — учреждение Вольного экономического общества и — право помещика отправлять крепостных в каторжные работы;
1767 — запрещение крестьянам жаловаться на помещиков;
1774 — основание Высшего горного училища в Петербурге;
1783 — крепостное право на Украине и — создание Российской Академии.
Русская промышленность, в основном на крепостном труде, выдает к 1800 году больше всех в мире чугуна (по сегодняшнему — уровень смешной: менее 200 тысяч тонн в год, что составляет примерно четырехчасовую норму сегодняшней советской металлургии, но для той эпохи хватало!). Первые места у России по металлу, вооружению, военной технике, она не уступает по многим показателям даже Англии, где уже второй век «берет разбег» капитализм…
Можно сказать, что петербургская империя была гениально подгоняемой телегой, которая, повинуясь петровскому кнуту, сумела на какое-то время обойти медленно разогревающийся, еще не совершенный западный «паровичок»; позже усилиями Уатта, Стефенсона, Фультона он разведет пары…
Но до того как будто еще далеко. Пока же, в конце XVIII века, налицо разные типы экономики и сходные, во многих отношениях обманчивые, показатели, заставляющие кое-кого думать, что внерыночный, палочный путь ничуть не хуже заморских, басурманских основ…
Таковы дела в экономике. Что же в политике?
На Востоке и на Западе — абсолютные монархии, причем просвещенное правление Екатерины II лучшие европейские философы ставят в пример Людовику XV, Фридриху II, Марии-Терезии и другим правителям.
Меж тем многие минусы западных монархий, например, запреты сочинений Дидро и Вольтера во Франции (в то время как они широко издаются в России), жестокие конфликты государства с обществом, например, неоднократные разгоны французскими королями старинных французских судебных учреждений (парламентов), в то время как в России ничего подобного «не требуется», — это, кажется, свидетельствует о более благополучном, устойчивом устройстве петербургской империи, нежели, скажем, парижской (как раз в эту пору Людовик XV восклицает: «Мы держим власть нашу исключительно от бога, и право издавать законы, которыми должны управляться наши подданные, принадлежит нам вполне и безраздельно»).
