Пантелеймон Кулиш - ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 3)

пришло" (прибавил он) „и его царского величества счастье поспело, что и иные земли,

которые к нам близко подошли, у него, великого государя, будут в подданныхъ". Но

замечательно, что все это он говорил тайком от „Козаков и своих людей", провожавших

его в поход, тогда как Фомин объявил уже публично важное для него решение: „Ты,

гетман Богдан, и ты, писарь Иван, и все Войско Запорожское на государеву милость

будьте надежны".

Хмельницкому предстояло искать выхода из своего опасного положения всюду и

рассчитывать в настоящем на будущие связи с кем бы то ни было* Призыв к войне

действовал теперь па окозачспный парод совсем не так, как бывало прежде. Для

замены свободного движения принудительным, Козацкий Батько должен был прибегать

к мерам до того жестоким, что некоторые города приказывал жечь. Вместо 200 и 300

тысяч, как бывало прежде, он с трудом собрал 50.000 Козаков, и с этими 50 тысячами

чувствовал себя не совсем безопасным в виду 200 тысячной Орды. Кругом у него были

враги и люди, не верившие ни одному его слову. Не видел Хмельницкий на сей раз

другого выхода из опасного своего положения, как поддаться царю, перекричавши всех

сеймовых православников, жаловавшихся на гонение древней русской веры. И вот в

таком-то положении, когда он должен был таиться „от Козаков и своих людей" с

готовностью воевать в пользу царя с соседями, когда нечем было ему кормить в

Украине вспомогательного войска, и когда козацкое войско не представляло ему

безопасности от посягательства Крымского Добродия на его особу,—* пришло к нему

известие, что его Тимош, Тимошко, Тимко, его spes magna futuri, не существует, а

посланное с ним войско уцелело едва настолько, чтобы конвоировать гроб сына к отцу.

Чем и как чорт не шутит?

Еще не зная о таком конце Лупуловой трагедии, паны, с своей стороны, сознавали

отчаянное положение дела своего в борьбе с козаками. Приближавшаяся зима ужасала

их. „С таким правительством, как наше", (писали сенаторы королю) „ваша королевская

ми-

390

,

лость сделаете голодною нею Польшу". А войско свое называли паны обдиралами,

которые пропили и пролюбезшичали (przemHowali) во Львове то, что надрали по

Короне и но Литве. По их отзыву, жолнеры были храбры только в пьяном виде, но

теперь им не за что было и напиться. Хотя козаки, по слухам, прижали наконец Хмеля к

стене и не хотели больше ему повиноваться, но тем не менее приводили своих

соперников к убеждению, что у них у всех одно желание и намерение (jedno serce i

intencya): биться до тех пор, • пока—или погибнут, или перебьют Ляхов. Один из

захваченных в плен сотников козацких, высказывая все ото, смеялся над легковерием

короля и Ляхов, которые верят Хмельницкому, когда он просит о помиловании (ze tak

creduli, iz wierzq, gdy z рокогц Cmiehiicki przysyla). В своем бесконечном горе ловили

они молву, которая в одно и то же время гласила, что „этот бешеный песъ" разбит под

Жваицем на голову, и что он опять „выпил огромную чашу крови с языческим своим

полчищемъ". Во всяком случае, верно было то, что чернь не хотела соединить свою

судьбу с его судьбою, и что 50.000 Козаков составляли последние силы его.

Конец августа и весь сентябрь 1653 года протекли для Хмельницкого в борьбе с

козаками и Татарами. Те и другие готовы были погубить его, как изменника их,

отдающагося тайно в московское подданство. Представители произвола, буйства и

кочевого быта в Украине понимали, что Москва должна будет подчинить их

беспорядочную жизнь своим строгим, недалеким от жестокости порядкам. Поэтому

московское подданство было равно ненавистным и такой окозачпвшенея шляхте, как

Хмельницкий да Выговский, и таким старинным козакам, которые были воспитаны в

духе личной, шляхетской свободы. Ненавистнее чем кому-либо было оно самому

Хмельницкому и его наперснику, который, но наблюдению Маховского, владел

.сердцем и умом Хмельницкого и распоряжался им, как отец сыном. Но Козацкии

Батько потерял бы последнюю популярность в Малороссии, еслиб осмелился

высказать свое отвращение к Московскому Государству перед питомцами наших

монахов и попов. Господь Бог, Пречистая Богородица, святые Божии церкви и

монастыри, православная христианская вера: эти слова не сходили теперь у него с

языка вместе с его поговоркою: „свидетельствуюся Богомъ", и служили ему как бы

заклинаниями против нечистой силы, готовой растерзать его в виду опозоренных им

святилищ. Он пятился перед мусульманами к богобоязливой Москве; он ужасал-

.

391

ся Москвы в сознании запутанности своих клятв, союзов, договоров и, может быть,

одни секретные беседы с её будущим предателем, Выговским, облегчали его душу

перспективою новых коварных комбинаций.

Между тем весть о гибели Тимка Хмельниченка была бальзамом для тех ран,

которые нанес панским домам кровожадный, как и он сам, его отец. Теперь для панов

открывалось больше прежнего надежды совладать с домашним разбоем. Но

расстроенный организм Шляхетского Народа был не способен к правильной

деятельности. Время проходило в совещаниях, в отсрочках, в ожиданиях новых полков.

При несогласии между собой и при общем недовольстве королем, вечно меняющим

планы, паны пе были в состоянии даже охранить позади себя линию от Острога до

Львова. По этой линии Татары в последствии распустили свои загоны, довершая

прежния опустошения и уничтожая повторенные в сотый раз попытки хозяйственной

колонизации. Дошло наконец до обычного явления панских походов: жолнеры стали

кричать, что срок их трехмесячного найма кончился, и требовали роспуска.

Шляхетское воинство разбегалось и, стыдясь появляться в своих местах, упражнялось

в козакотатарском промысле. Разбойный элемент привилегированных сословий

проявился во всем безобразии своем. Случалось, что шляхтичи попадались на грабеже

в руки мещанам. ИИо мещане шляхтича судить не могли, а гродский и земский суды

были организованы так слабо, что оправдывали злодеев именно с той стороны, с

которой преступления их надобно было бы карать еще строже: во уважение к их

благородному происхождению, разбойничавшие и грабившие шляхтичи, как это было и

в Наливайщитиу, получали свободу.

Панского войска в лагере под Жванцем было 60.000. .Лагерь был защищен-

полукругом Дпестра с юга, востока и запада. С севера обороняли его сильные

укрепления Каменца, в котором пребывал с сенаторами король. Подъезды нигде не

открывали неприятеля, а между тем наступала дождливая осень. Бараки, слепленные из

глины и соломы, без окон, были покрыты дерном. Изорванные палатки, заделанные

хворостом и высыпанные внутри на локоть землею, были снабжены сделанными в ней

сиденьями для жолнеров, обогревавшихся у костра. Бсе это подмывал дождь, в дырья

лилась вода. Огонь разводили изредка, потому что кругом было трудно добывать дрова.

Измокший и озябший жолнер грелся прислонясь к лошади, и готов был примириться с

самим дьяволом, лишь бы до-

392

.

браться до сухого места. Так описывают сами себя Поляки. По их рассказам,

немецкие обершты, получив деньги, морили свой народ, чтобы плата осталась у них в

кармане. А Подолия и Украина теперь не только не представляли поживы, но были

приведены в такое состояние, что на эти области „было отвратительно и смотреть

(smrod i pojrzec w Ukraing)".

Черниговский хорунжий, Гулевич, (может быть, родственник Анны Гулевичевны), в

письме к приятелю, дополняет эту картину еще такими чертами:

„Решительно не с кем продолжать войну. Иностранный жолнер хоть бы и хотел что

делать своим искусством (strojem), и тот не может, потому что голоден и давно был в

избе. Бродит с первых чисел мая, точно скотина, по полям; а наши Полякиграбители

(szarpacze), что в Короне содрали, то во Львове пропили, промотали, накупили

атласных жупанов, и уже попротирали их па спине панцирями; а эта модная длина,

точно исподницы, все это у них загрязнилось в нынешния ненастья; теперь, подрезав

жупаны, ходят кургузыми оборвышами. Они готовы скорее пропить, чем сберегать на

овес коню, да пить не на что“.

Несчастные шарпачи щеголи умирали под Жванцем сотнями от холода и голода,

хоть и не морили их обершты, как Немцев. Были в панском войске люди, которые

нашли бы возможность поднять на ноги жолнера, одушевить его и занять войною; но

король, окруженный такими же неспособными людьми, каким был сам, парализировал

всякую деятельность.

Скучное, подавляющее ненастъе прерывали изредка ясные дни, а безжизненное