Александр Бушков - Екатерина II: алмазная Золушка

Даша. После твоего отъезда принялась я к теперешним своим господам Велькаровым, и мы поехали в эту деревню, — вот и все тут!

Семен. Даша! Коли тебя с облучка не сбрасывало, так у тебя чудес-то еще меньше моего. Да обрадуй меня хоть одним чудом! Есть ли у тебя деньги?

Даша. А у тебя?

Семен. В моих карманах хоть выспись — такой простор.

Даша. Ну, Семенушка, и мне не более твоего посчастливилось, — так свадьба наша опять затянулась. Горе, да и все тут, — сколько золотых дней потеряно!

Семен. Эх! Дашенька! дни-то бы ничего, да и ты не изворотлива; ведь люди богатеют же как-нибудь…

Даша. Да неужли-таки твой барин…

Семен. Мой барин? его теперь хоть в жом, так рубля из него не выдавишь. А твои господа?

Даша. О! в городе мои барышни были бы клад; они с утра до вечера разъезжают по модным лавкам, то закупают, другое заказывают; что день, то новая шляпка; что бал, то новое платье; а как меня часто за уборами посылают, то бы мне от них и от мада-мов что-нибудь перепало…

Семен. Что-нибудь, шутишь ты, Даша! Да такие барышни для расторопной горничной подлинно клад. Дождись только зимы, и коли будешь умна, так мы будущею же весною домком заживем!

Даша. Ох, Семенушка, то-то и беды, что чуть ли нам здесь не зимовать!

Семен. Как?

Даша. Да так! Видишь ли что? барышни мои были воспитаны у их тетки на последний манер. Отец их со службы приехал, наконец, в Москву и захотел взять к себе дочек — чтоб до замужества ими полюбоваться. Ну, правду сказать, утешили же они старика! Лишь вошли к батюшке, то поставили дом вверх дном; всю его родню и старых знакомых отвадили грубостями и насмешками. Барин не знает языков, а они накликали в дом таких нерусей, между которых бедный старик шатался, как около Вавилонской башни, не понимая ни слова, что говорят и чему хохочут. Вышедши, наконец, из терпения от их проказ и дурачеств, он увез дочек сюда на покаяние, — и отгадай, как вздумал наказать их за все грубости, непочтение и досады, которые в городе от них вытерпел?

Семен. Ахти! никак заставил модниц учиться деревенскому хозяйству?

Даша. Хуже!

Семен. Что ж? посадил за книги да за пяльцы?

Даша. Хуже!

Семен. Тьфу, пропасть! Неужли вздумал изнурять их модную плоть хлебом и водою?

Даша. И того хуже!

Семен. Ах, он варвар! неужли?.. (Делает знак, будто хочет дать пощечину.)

Даша. И это бы легче: а то гораздо хуже.

Семен. Черт же знает, Даша, я уж хуже побой ничего не придумаю!

Даша. Он запретил им говорить по-французски! Семен хохочет.

Смейся, смейся, а бедные барышни без французского языка, как без хлеба, сохнут. Да этого мало: немилосердный старик сделал в своем доме закон, чтоб здесь никто, даже и гости, иначе не говорили, как по-русски, а так как он в уезде всех богаче и старе, то и немудрено ему поставить на своем.

Семен. Бедные барышни! то-то, чай, натерпелись они русского-то языка!..

Даша. Это еще не конец. Чтоб и между собой не говорили они иначе как по-русски, то приставил к ним старую няню, Василису, которая должна, ходя за ними по пятам, строго это наблюдать; а если заупрямятся, то докладывать ему. Они было сперва этим пошутили, да как няня Василиса доложила, то увидели, что старик до шуток не охотник. И теперь, куда ни пойдут, а няня Василиса с ними; что слово скажут не по-русски, а няня Василиса тут с носом, так что от няни Василисы приходит хоть в петлю.

Семен. Да неужли в них такая страсть к иностранному?

Даша. А вот она какова, что они бы теперь вынули последнюю сережку из ушка, лишь бы только посмотреть на француза.

Семен. Да щедры ли твои барышни? скажи-тка, вот, — как бы тебя спросить — легко ли их разжалобить?

Даша. Легко, только не русскими слезами; в Москве у них иностранцы пропасть денег выманивают.

Семен (в задумчивости). Деньги — палки, палки — деньги, как будто вижу и то и другое! Черт знает как быть; и надежда манит, и страх берет.

Даша. Семен, что ты за горячку несешь?

Семен. Славно! божественно! прекрасно! Даша! жизнь моя!..

Даша. Семен! Семен! С ума ты сошел!

Семен. Послушай, как скоро барышни воротятся…

Лиза (показываясь). Даша, Даша! господа идут, уж на крыльце. (Уходит.)

Даша. Сбеги по этой лестнице.

Семен. Прости, сокровище! прости, жизненок! прости, ангел! ты будешь моя! Жди меня через пять минут! (Убегает.)

Даша. Ну, право, он в уме помешался! (Садится за шитье.)

Фекла. Да отвяжешься ли ты от нас, няня Василиса?

Лукерья. Няня Василиса, да провались ты сквозь землю!

Няня Василиса. С нами Бог, матушки! Вить я господскую волю исполняю. Да и вы, красавицы мои барышни, что вам за прибыль батюшку гневить, — неужли у вас язычок болит говорить по-русски?

Лукерья. Это несносно! сестрица, я выхожу из терпения!

Фекла. Мучительно! убивственно! оторвать нас ото всего, что есть милого, любезного, занимательного, и завезти в деревню, в пустыню…

Лукерья. Будто мы на то воспитаны, чтоб знать, как хлеб сеют?

Даша (особо). Небось для того чтоб знать, как его едят.

Лукерья. Что ты бормочешь, Даша?

Даша. Не угодно ль вам взглянуть на платье?

Фекла (подходя). Сестрица, миленькая, не правда ли, что оно будет очень хорошо?

Лукерья. И, мой ангел! будто оно может быть сносно!.. Мы уж три месяца из Москвы, а там, еще при нас, понемножку стали грудь и спину открывать.

Фекла. Ах, это правда! Ну вот, есть ли способ нам здесь по-людски одеться? В три месяца Бог знает как низко выкройка спустилась. Нет, нет! Даша, поди кинь это платье! Я до Москвы ничего делать себе не намерена.

Даша (уходя, особо). Я приберу его для себя в приданое.

Лукерья. Eh bien, ma soeur..[5]

Няня Василиса. Матушка Лукерья Ивановна, извольте говорить по-русски: батюшка гневаться будет!

Лукерья. Чтоб тебе оглохнуть, няня Василиса!

Фекла. Я думаю, право, если б мы попались в полон к туркам, и те с нами б поступали вежливее батюшки, и они бы не стали столько принуждать нас русскому языку.

Лукерья. Прекрасно! Божественно! с нашим вкусом, с нашими дарованиями, — зарыть нас живых в деревне; нет, да на что ж мы так воспитаны? к чему потрачено это время и деньги? Боже мой! когда вообразишь теперь молодую девушку в городе, — какая райская жизнь! Поутру, едва успеешь сделать первый туалет, явятся учители — танцевальный, рисовальный, гитарный, клавикордный; от них тотчас узнаешь тысячу прелестных вещей; тут любовное похищение, там от мужа жена ушла; те разводятся, другие мирятся; там свадьба навертывается, другую свадьбу расстроили; тот волочится за той, другая за тем, — ну, словом, ничто не ускользнет, даже до того, что знаешь, кто себе фальшивый зуб вставит, и не увидишь, как время пройдет. Потом пустишься по модным лавкам; там встретишься со всем, что только есть лучшего и любезного в целом городе; подметишь тысячу свиданий; на неделю будет что рассказывать; потом едешь обедать и за столом с подругами ценишь бабушек и тетушек; после домой — и снова займешься туалетом, чтоб ехать куда-нибудь на бал или в собрание, где одного мучишь жестокостью, другому жизнь даешь улыбкою, третьего с ума сводишь равнодушием; для забавы давишь старушкам ноги и толкаешь их под бока; а они-то морщатся, они-то ворчат… ну, умереть надо со смеху! (Хохочет.) Танцуешь как полоумная; и когда случишься в первой паре, то забавляешься досадою девушек, которым иначе не удается танцевать, как в хвосте. Словом, не успеешь опомниться, как уж рассветает и ты полумертвая едешь домой. А здесь, в деревне, в степи, в глуши… Ах! я так зла, что задыхаюсь от бешенства… так зла, так зла, что.. Ah! Si jamais suis…[6]

Няня Василиса. Матушка Лукерья Ивановна! извольте гневаться по-русски!

Лукерья. Да исчезнешь ли ты от нас, старая колдунья!

Фекла. Не убивственно ли это, миленькая сестрица? Не видать здесь ни одного человеческого лица, кроме русского, не слышать человеческого голоса, кроме русского?.. Ах! я бы истерзалась, я бы умерла с тоски, если б не утешал меня Жако, наш попугай, которого одного во всем доме слушаю я с удовольствием. Милый папенька! как чисто говорит он мне всякий раз: vous etes une sotte[7]. А няня Василиса тут как тут, так что и ему слова по-французски сказать я не могу.