Ольга Елисеева - Повседневная жизнь благородного сословия в золотой век Екатерины
Иногда путешественники предпочитали вообще не останавливаться на постоялых дворах, в гостиницах и трактирах. Причиной было плохое обслуживание или, вернее, разница того, что считалось приемлемым и неприемлемым для представителей разных культур. Виже-Лебрён рассказывала: «Поездка оказалась для меня прежестоким испытанием… Настил из бревен постоянно трясется, давая то же ощущение, что и большие волны на море. Карету мою, ехавшую на полколеса в грязи, толкало и бросало во все стороны, и я в любую минуту могла отдать Богу душу. Дабы отдохнуть от сей пытки, я остановилась на полпути в Новгороде, где оказался первый на всей дороге трактир, в коем обещали мне хороший стол и пристойную комнату. Едва в оную водворившись, ощутила я какое-то непонятное и тошнотворное зловоние. Призванный хозяин не мог предложить какого-либо другого места, и пришлось смириться. Но вскоре приметила я, что невыносимый сей запах исходит из-за остекленной двери, выходившей в соседнюю комнату. О причине был допрошен слуга, который преспокойно объяснил, что за дверью лежит тело умершего вчера человека. Я не стала расспрашивать далее и велела закладывать лошадей»[650].
Не столь щепетильный Миранда — заядлый путешественник, объехавший мир от Венесуэлы до Турции и Россию от Крыма до Москвы, — фиксировал в дневнике 1787 года как дурные, так и положительные эпизоды своих странствий. Он был одним из немногих, кому нравились русские просторы и не угнетало безлюдье: «Боже мой! Какие великолепные панорамы, какие виды открываются повсюду в этой стране! Без сомнения, это одно из самых прекрасных творений природы, ибо искусство здесь участвовало очень мало либо почти вовсе не участвовало!»[651]
На станциях венесуэлец находил способ развлечься, взяв девушку на ночь, о чем бесхитростно повествовал читателю: «На постоялом дворе… девица показала мне комнату с очень удобной кроватью, что нечасто встречается в этой стране, и посулила прийти и провести со мной ночь. Она была хороша собой и чрезвычайно ласкова. Я лег в постель, и девушка вскоре явилась. Но, обнаружив в комнате моего слугу Алексея, который не успел уйти, бедняжка сделала вид, будто пришла погасить огонь, и тут же ретировалась. После этого, похоже, хозяйка ее заперла, а я проснулся в три часа утра, велел запрячь лошадей и уехал»[652].
Не повезло Миранде и на Валдае, в этом раю придорожных куртизанок «Приехали в город Валдай, известный красотой и свободными нравами здешних женщин. Меня хотели разместить на почтовом дворе, но дом оказался настолько неприглядным, что я отправился за две версты в городскую гостиницу, которую мне указали две девицы, торговавшие кренделями. Хозяин уже спал, но тотчас поднялся на стук. Из перины, которой он меня снабдил, и моих простыней мы соорудили вполне сносную постель, и я улегся спать, предвкушая завтрашнюю встречу с местными красавицами. Утром выпил чаю с молоком, и за все с меня взяли всего лишь пятьдесят копеек. Лил дождь, и ни одна из нимф, служительниц Венеры, коими столь славятся эти края, так и не показалась»[653].
Движение по дорогам с расшатанным деревянным настилом было серьезным испытанием. Особенно в весеннюю и осеннюю распутицу. Климатические особенности — то подмыв тракта талыми водами, то оползни, то зимние заносы — делали покрытие недолговечным. Его следовало поновлять каждый год, а лучше дважды: после «разлива рек, подобного морям», и после ноябрьской грязи, с первыми холодами застывавшей в колеях комьями. Но на это не хватало ни сил, ни средств. Низкая плотность населения на больших неосвоенных просторах не только препятствовала своевременному ремонту, но и создавала непривычную для европейского глаза картину: «Хуже тех мест, где сейчас приходится курсировать почтовым каретам, трудно себе вообразить: ни возделанных полей, ни жилья, сплошные темные и мрачные леса»[654]. Дорога, вместо того чтобы идти от города к городу мимо частых селений, пролегала через глухие боры и пустынные равнины, на которых можно было замерзнуть в пургу или утонуть, провалившись в канаву, полную воды.
Марта Вильмот рассказывала, как попала в передрягу всего в нескольких верстах от Москвы: «Было два часа ночи 13 марта, день святого воскресенья. Как бы в наказание за то, что поездка была начата в праздник, погода стояла дождливая, пасмурная, улицы затопило, и карета наша на тяжелых полозьях скатывалась то в яму, то в канаву. Так мы продолжали ехать и версты через две-три оказались в чистом поле. Лавируя, карета продвигалась вперед почти что без дороги, и нас било, вертело, трясло, стукало, бросало из стороны в сторону. Вдруг лошади поднялись на дыбы, рванули, и мы все до единого очутились в болоте… с которым мы сражались в течение пяти часов под звон московских колоколов… Мирно сидя в экипаже, мы наблюдали, как бедные слуги, подсунув под карету жерди, похожие на корабельные мачты, безрезультатно пытались ее поднять. Иногда им удавалось немного приподнять и карету, но, громко чмокая и разбрызгивая фонтаны из смеси снега, льда, дождя и грязи, она вновь оседала»[655].
Неудивительно, что экипажи часто ломались, а сами путешественники чувствовали себя избитыми. Миранда отмечал в дневнике: «На четверке лошадей прибыл в Хотилово, преодолев 36 верст, все тело болело, словно после порки»[656]. В другом месте сказано: «Проехали еще пять верст и заметили, что одно из колес вот-вот сломается. Остановились в селе под названием Рыбацкое, нашли кузнеца, который тут же принялся за дело и за час все поправил»[657]. Свои мастера имелись почти в каждой деревне вдоль тракта, кузнечный промысел, как и поставка лошадей, считался прибыльным. Не было путешественника, которому не довелось бы хоть раз остановиться в пути из-за того, что слетело колесо, порвалась сбруя или треснула ось. Ситуация не изменилась и в первой четверти XIX века. Недаром Пушкин в «Евгении Онегине» рассказывал,
…как сельские циклопыПеред медлительным огнемРоссийским лечат молоткомИзделье легкое Европы,Благословляя колеиИ рвы отеческой земли.
Любопытно, что одной из причин своих частых путешествий по стране Екатерина II называла желание заставить местные власти чинить дороги. Этот процесс как раз застал Миранда. «Я продолжал свой путь в направлении Новгорода… по отвратительнейшей дороге, мощенной, на русский манер, бревнами, — писал он. — И хотя одна ее сторона была приведена в порядок для проезда императрицы, ехать по ней запрещалось, таково общее правило, а посему нам пришлось трястись по ужасным бревнам»[658]. Вскоре возле Чудова картина изменилась: «Мы поехали дальше на тройке по дороге, которая, к счастью, оказалась хорошей, ибо строилась для императрицы, и на сей раз по ней дозволялось проезжать всем прочим, так что нам повезло»[659]. После Новгорода дела пошли совсем хорошо: «Тройка резвых коней повезла меня дальше, вдоль строящегося прекрасного тракта, мощенного камнем, который прокладывается по новому проекту императрицы, пожелавшей, чтобы весь путь до Петербурга был таким; здесь возводятся каменные мосты и другие великолепные сооружения, но до сих пор нет ни единого почтового двора»[660].
Удобства путешествия вместе с Екатериной II описал Луи Сегюр, впрочем, нимало не заблуждавшийся на счет своего положения привилегированного спутника монархини: «Было 17 градусов мороза, дорога прекрасная, и мы ехали славно. Наши кареты на высоких полозьях как будто летели. Чтобы защититься от холода, мы закутались в медвежьи шубы, надетые сверх другой, более нарядной и богатой, но тоже меховой одежды; на головах у нас были собольи шапки. Таким образом, мы не замечали стужи, даже когда она доходила до 20 градусов. На станциях везде было так хорошо натоплено, что скорее мы могли подвергнуться излишнему жару, чем холоду. В это время самых коротких дней в году солнце вставало поздно, и через шесть или семь часов наступала уже темная ночь. Но для рассеяния этого мрака восточная роскошь доставляла нам освещение: на небольших расстояниях по обеим сторонам дороги горели огромные костры из сваленных в кучи сосен»[661].
Конечно, царский поезд двигался с максимальным комфортом. А вот простым смертным приходилось порой несладко. Впрочем, некоторые путешествовавшие по России считали, что европейцы слишком многого хотят, отправляясь в далекую страну, едва тронутую лучами просвещения. Они начинают капризничать, чуть только на пути встречается препятствие, и больше страдают от собственных претензий, чем от реальных бед. Так, доктор Томас Димсдейл, прибывший в Россию в 1768 году, рассуждал: «Мои соотечественники слишком легко досадуют, если не находят вне Англии того обращения и тех удобств, к которым они привыкли дома. Они должны умерить свои ожидания в этом отношении и через щедрость, которая для них не затруднительна, стараться приобресть всё, что можно найти в данной местности, и обеспечить себе всякое внимание к их требованиям».
