Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
В то время как жирондистские писатели, при финансовой поддержке Ролана и вдохновляемые его женой, осмеивали имя Марата, солдаты Дюмурье, стоявшие гарнизоном в Париже, преследовали оскорблениями свирепого демагога. В Пале-Рояле Марат заочно был повешен. Толпа марсельцев и драгун, размещенных в Военной школе, отправилась на улицу Кордельеров и остановилась перед окнами «друга народа», угрожая поджечь его дом.
Однажды, когда Марат решился выйти из своего убежища под охраной нескольких человек из народа, разносчиков его пасквилей, на Новом мосту он встретил Вестермана. Недолго думая, тот схватил «друга народа» за руку и отколотил плашмя саблей по плечам. Народ трусливо допустил позор своего трибуна.
Марат, защищаясь, обвинял жирондистов в том, что они сеют в Париже смуты, чтобы в этих самых смутах найти повод к выступлению против Коммуны. Действительно, отряд военнопленных эмигрантов среди дня прошел по Парижу с барабаном, под конвоем нескольких солдат, повсеместно вызывая волнения. Более 20 тысяч человек линейного войска и департаментских федератов собрались под различными предлогами в Париже или в лагере под Парижем. Патриотическая вербовка продолжалась в городе и очистила столицу более чем от 10 тысяч разгневанных пролетариев. Коммуна отдала отчет не в пролитой крови, но в пленниках и добыче, собранных в ее кладовых с 10 августа.
Парижский муниципалитет был обновлен, выборы мэра обнаружили огромное большинство партии порядка.
Бриссо, изгнанный якобинцами, накинулся на их парижское общество. «Интрига, — писал Бриссо в своем обращении ко всем французским якобинцам, — вычеркнула меня из списка парижских якобинцев. Я намерен сорвать с моих врагов маску, я скажу, кто они такие и что они замышляют. Перечитайте Марата, послушайте Робеспьера, Колло д’Эрбуа, Шабо на трибуне якобинцев; взгляните на пасквили, оскверняющие стены Парижа; пересмотрите списки осужденных Наблюдательным комитетом; переберите трупы 2 сентября; припомните проповеди апостолов резни в департаментах! Они называют меня крамольником, обвиняют в клевете! Скажите лучше, что 2 сентября предало революцию 10 августа! Один из этих дней самый прекрасный, другой — самый гнусный в наших летописях! Но истина осветит этот день! Они меня обвиняют в раскольничестве! И это в то время, когда я признал республику, республику единую, и осмеивал безумную мечту — сделать из Франции восемьдесят три союзные республики.
Довершить победу, низвергнуть трон, научить народы завоевывать и удерживать свободу — вот наше дело! Европа зорко следит за Конвентом, и безнаказанность 2 сентября оттолкнула ее от нас. Так пусть встанет, пусть покажется глазам Франции тот злодей, который может сказать: „Я приказал совершить эти убийства; я своей рукой умертвил двадцать, тридцать из этих жертв“. Пусть он встанет: и если земля не разверзнется, чтобы поглотить это чудовище, тогда надобно бежать на край света и заклинать Небеса уничтожить даже память о нашей революции…»
Среди такого раздора между партиями Ролана убедили внести в Конвент свой доклад о состоянии Парижа. Партиям открыто была предложена битва. Доклад прочитали на заседании 29 октября. Благосклонно выслушанный большинством, он устрашил Марата, Робеспьера, Дантона и возвратил уверенность жирондистам. Федераты департаментов на следующий день требовали, чтобы Собрание обуздало парижских агитаторов и поставило национальное правительство выше узурпации нескольких злодеев. На заседании 3 ноября Лежандр порицал эти попытки друзей Жиронды. Депутат Бентаболь рассказывал, что накануне шестьсот драгун, проходя по бульвару с саблями в руках, грозили гражданам и кричали: «Не нужно судить короля, нужно снести голову Робеспьеру!»
В клубе якобинцев сеял тревогу Сен-Жюст: «Я не знаю, какой именно, но готовится удар. В Париже все в брожении. Много войск призывается в Париж именно в то время, когда дело идет к суду над королем и к гибели Робеспьера. Влияние министров столь велико, что, как только они появляются в Конвенте, тотчас их желания становятся законом. Каково же то правительство, которое хочет насадить дерево свободы на эшафот!»
Робеспьер в течение нескольких дней не показывался ни в Конвенте, ни в клубе якобинцев. Униженный победой Марата и Дантона в первой же схватке, какую ему пришлось вести против жирондистов, он в уединении ожидал возможности подняться во мнении трибун; ораторская неудача казалась Робеспьеру обиднее, чем даже ослабление могущества. Враги Робеспьера не замедлили доставить ему случай опять показаться в том свете, в каком он любил показываться народу.
Слова для обвинения Робеспьера потребовали у Собрания Луве и Барбару. «Выслушайте моих обвинителей», — холодно отвечал Робеспьер. Луве и Барбару оспаривали друг у друга трибуну, когда Дантон бросился туда, чтобы в последний раз явиться посредником.
«Пора уже нам узнать, — сказал Дантон, — чьи мы товарищи; уже пришло время, чтобы все узнали, чту о нас думать. Если среди нас есть преступник, то нужно, чтобы вы показали пример правосудия! Без сомнения, прекрасно, что чувство человеколюбия побуждает министра внутренних дел скорбеть о бедствиях, неразлучных с великой революцией. Но был ли когда-нибудь низвергнут трон так, чтобы его обломками не ранило несколько граждан?
Должно ли из-за этого вменять в вину городу Парижу несчастья, которые стали следствием лихорадки всей нации? Министр Ролан поддался неприязненному чувству, которое я, без сомнения, уважаю; но его страстная любовь к порядку и законам заставила его увидеть под маской мятежа и заговора против государства лишь собрание мелких и жалких интриг, цель которых оправдывает средства. Проникнитесь той истиной, что не может в республике существовать интрига! И где те люди, которых выставляют заговорщиками, претендентами на диктатуру и на триумвират? Пусть назовут их! Объявляю, что те, кто говорят о заговоре Робеспьера, — в моих глазах или люди предубежденные, или дурные граждане!»
Последние слова Дантона сопровождал громкий ропот: Дантон прикрывал Робеспьера, которого хотели уничтожить. Бюзо презрительно потребовал, чтобы Робеспьер обратился к суду, если считает себя оклеветанным словами Ролана. Робеспьер прервал его и устремился на трибуну. «Я требую, — воскликнул Ребекки, — чтобы ни одно лицо не пользовалось здесь деспотизмом слова, каким пользуется в другом месте!» Робеспьер продолжал настаивать на праве высказаться. На трибуне меж тем появился молодой человек маленького роста, хрупкого телосложения, с нежными чертами лица, белокурыми волосами, голубыми глазами, бледным лицом. В левой руке он сжимал сверток. Правая рука, опираясь на мрамор, казалась готовой к бою. Уверенный взгляд обводил скамьи Горы. Оратор ожидал молчания. Этим молодым человеком был Луве.
Луве принадлежал к тем людям, вся политическая карьера которых состоит из одного дня, но этот день доставляет им известность в потомстве. Луве родился в Париже, в одном из буржуазных семейств, стоящих на границе между аристократией и народом, любящих порядок, как любят его люди с прочным положением. Презирая промысел своего отца, молодой человек искал себе достойного поприща в литературе. Он написал книгу «Фоблаз»[34], руководство к изящному разврату, ставшее весьма популярным идеалом наоборот для общества, которое восхищается собой только в своих пороках.
Скандальная книга доставила Луве известность, но в этом произведении принимал участие один только его ум, сердце же Луве хранило добродетель, питая верную и страстную любовь. Почти отроком он влюбился и был любим. Это взаимное влечение двух сердец встретило помеху в обеих семьях. Женщина, которую Луве любил, вышла замуж за другого. Влюбленные перестали видеться, но не перестали обожать друг друга.
Лодойская — такова была фамилия девушки, — возвратив себе свободу, соединилась со своим возлюбленным. Они жили в уединении на опушке большого королевского леса, окружавшего Париж. Лодойская была та же госпожа Ролан, только более нежная и более счастливая. Влюбленные наслаждались философией и республиканскими стремлениями, прежде чем пробил час приложить все эти знания к делу. Как только печать стала свободной и Общество друзей конституции начало проводить свои заседания, Луве, покидая каждый день свое убежище, включился в партийную жизнь. Свое соблазнительное перо он заменил трибуной якобинцев. Мирабо, сам такой же увлекающийся, полюбил и ободрял молодого человека. Робеспьер, не понимавший свободы без высокой нравственности, с негодованием наблюдал, как этот будуарный писатель говорит о добродетели, после того как столь убедительно проповедовал порок.
В Законодательном собрании Луве присоединился к партии Бриссо против Робеспьера. Лантена, друг и единомышленник госпожи Ролан, ввел его в кружок этой женщины.
