Лагерь и литература. Свидетельства о ГУЛАГе - Ренате Лахманн
Счастливые моменты нередко изображаются сразу после описаний несчастья и нависшей катастрофы. Мгновения счастья с ней часто разделяют другие люди; таков один отрывок, который вполне согласуется с тодоровским предположением о добродетелях: когда кого-то освобождают, никто не завидует. «Студеным утром 15 февраля 1947 года этим драгоценным сосудом – вместилищем СВОБОДЫ – была я» (Г 559). Для других она утешительное доказательство того, что отсюда «все-таки МОЖНО выйти!». В изображении Гинзбург это прощание – крупная сцена со множеством участников, снабжающих ее одеждой, пожеланиями и просьбами передать весточку родным. (Процесс «снаряжения» выходящих на свободу описал и Марголин.) Чувство сродства (как у Бубер-Нойман) – тоже часть этих счастливых мгновений:
О, это чувство тюремного родства! Самая, пожалуй, крепкая из человеческих связей. Даже теперь, спустя много лет, когда я пишу эти воспоминания, мы все, вкусившие «причастие агнца», – родственники. Даже незнакомые люди, которых встречаешь в дороге, на курорте, в гостях, сразу становятся близкими, как только узнаешь, что человек был ТАМ. Был… Значит, он знает то, что недоступно не бывшим <…> (Г 542–543).
Речь о мысленном возвращении к traumascape, если воспользоваться данным Марией Тумаркин определением подобных мест, от памяти о которых невозможно избавиться. Горечь разочарования оттого, что муж не сразу приезжает за ней (из отдаленного лагеря) и, ссылаясь на опасность бурана, советует задержаться в лагере еще на три дня, не забыта ею и ко времени написания текста. «Нестерпимость оскорбления жгла меня» (Г 561) – так формулирует она свое тогдашнее настроение. Трехдневная отсрочка кажется ей до того невыносимой (время вдруг предстает неким заново обретенным измерением жизни), что она отправляется пешком через тайгу с деревянным чемоданом и узлом. Этот рискованный переход она описывает как некую сцену из фильма, ей явно важно все показать наглядно, подчеркнуть все опасности. Она снова обращается мыслями к литературе, вспоминая пушкинское «Все было мрак и вихорь…» из «Капитанской дочки». Разыгравшаяся колымская вьюга вызывает «ощущение первобытной незащищенности» (Г 565), как будто природа вторит лагерю. Ее изображение бурана словно бы взято из остросюжетного реалистического романа – и, как бывает в таких романах, здесь тоже происходит счастливый поворот: навстречу ей из снежной мглы – весь в снегу, заиндевелый, шагая против ветра – пробирается Антон Вальтер. Она «прицепи[ла]сь к хвосту неведомой Жар-птицы» – и никогда не забудет это счастливое мгновение. Неудивительно, что в посвященном ее лагерной жизни фильме[514] сделан акцент на этой сцене.
Медленное возвращение к «вольной» жизни после десяти лет (Антону Вальтеру предстоит еще шесть) связано с восприятием колымской «столицы» – Магадана. Магадан – место, где можно встретить «знакомых. По Казани и Москве. По Бутыркам и Лефортову. По Эльгену и Таскану». Магадан кажется ей не только местом встреч, но и чем-то необыкновенно городским, в главной улице ей видятся отголоски Невского проспекта (Г 593). Но и живое внимание к окружающей местности ей не чуждо; в один из таких моментов после освобождения она отмечает «нежданную, негаданную красоту» бухты Нагаево, которую Антон Вальтер сравнивает с Неаполем. «Ну что ж, постоим, постоим еще над этой зыбко-прекрасной водой, красоту которой мы впервые за много лет восприняли» (Г 771).
Течение жизни в ссылке резко нарушается вспышкой ярого антисемитизма в контексте «дела врачей – „убийц в белых халатах“»[515]. Антона Вальтера, русского немца с чисто «тевтонскими» корнями, увольняют из больницы, Гинзбург тоже теряет работу, приемную дочь Тоню исключают из детского сада. Это одна из многих вспоминаемых ею кризисных ситуаций[516]. Супруги ожидают третьего ареста (до этого ее уже повторно арестовывали на два месяца). Очередной арест стал бы для них обоих концом, еще один арест после первого и второго воспринимается как некое нарастание вплоть до невыносимого: «Потому что теперь ощущение обреченности, предчувствие окончательной катастрофы дошло до самой высокой точки» (Г 747). В воспоминаниях Гинзбург передает невероятные напряжение и страх, в которых они жили в ожидании гибели, то есть в любой момент ожидали неотвратимого и заранее договорились с родными из Казахстана, чтобы те взяли к себе приемную дочь и ей не пришлось возвращаться в детский дом. Помимо страха она описывает манию преследования, которая парализует ее, отравляя любые контакты с окружающими (в которых мерещатся доносчики). Эту волну арестов прерывает смерть Сталина. В наступающей после этого события сумятице она, оставаясь наблюдателем напускных и искренних выражений скорби, прослеживает роль радио, по которому беспрерывно звучат произведения Баха, как будто «невозможное» (смертность Сталина) надо чем-то заглушить: «Медлительная музыка Иоганна Себастьяна Баха была призвана поддержать дрогнувшее величие» (Г 759). Транслируемая целыми днями музыка Баха рождает у них новое ощущение жизни. Отныне Баха играют всякий раз, когда случается нечто новое, например арест сталинского преемника Лаврентия Берии. (Верная своему сдержанному стилю, Гинзбург избегает художественной эксплуатации подобных совпадений: Бах и Берия.)
Другая кардинальная перемена заключается в том, что просьбу Гинзбург о предоставлении ей работы по специальности удовлетворяют и она получает должность преподавателя в школе для взрослых. Это одна из абсурдных страниц ее жизни: она должна преподавать лагерным комендантам, которые прежде столь отрицательно влияли на ее жизнь, а теперь, когда она заходит в «классную комнату», поднимаются с мест и приветствуют ее: «Здравствуйте, товарищ преподаватель!» Преподает она русский язык и литературу, тем самым – странным образом – продолжая свою долагерную деятельность. Из этого периода она опять-таки
