Роберт Масси - Николай и Александра
- Не сметь прикасаться к этому человеку!
Это кричал Керенский, стремительно приближаясь, бледный, с невероятными глазами, одной поднятой рукой разрезая толпу, а другой, трагически опущенной, указывая на "этого человека"... Казалось, он его ведет на казнь, на что-то ужасное. И толпа расступилась... Керенский пробежал мимо, как горящий факел революционного правосудия, а за ним влекли тщедушную фигурку в помятом пальто, окруженную штыками, "вспоминал Шульгин.
К утру 27 февраля (13 марта) - это был вторник - весь город, кроме Зимнего дворца, удерживаемого генералом Хабаловым с 1500 верных ему солдат, находился в руках мятежников. Пополудни революционный гарнизон объявил, что сторонникам Хабалова предоставляется двадцать минут на то, чтобы они покинули дворец, иначе здание будет подвергнуто обстрелу из тяжелых орудий. Не надеясь на спасение, защитники дворца покинули его и буквально растворились в толпе.
Среди разгула анархии бурные изъявления радости сменялись жестокими расправами. В Кронштадте матросы перебили всех офицеров. В одном случае, убив офицера, они заживо закопали рядом с ним второго. По Петрограду носились броневики, облепленные мятежными солдатами, размахивающими красными флагами. Пожарников, приезжавших тушить пожары в присутственных местах, прогоняли солдаты и рабочие, желавшие, чтобы здания сгорели дотла. [(Один великолепный особняк в Петрограде уцелел благодаря находчивости ее владелицы, графини Клейнмихель. Прежде чем в доме появились погромщики, она забаррикадировала двери, закрыла ставни на окнах и перед входом укрепила дощечку: "Вход воспрещен. Здание принадлежит Петроградскому совдепу. Графиня Клейнмихель заключена в Петропавловскую крепость". А в это время хозяйка упаковывала вещи, готовясь к бегству. (Прим. авт.)).] М. Палеолог писал: "Дом Ксешинской, расположенный в начале Каменноостровского проспекта, напротив Александровского парка, был сегодня разгромлен сверху донизу ворвавшимися в него повстанцами". Рояль балерины был разбит вдребезги, ковры залиты чернилами, ванны заполнены окурками". [(Великий князь Александр Михайлович приводил слова бывшего директора департамента полиции Васильева: "Мы могли бы купить очень многих из революционеров, если бы сошлись в цене... В марте в обеих столицах революционеры поторопились сжечь все архивы охранных отделений несколько часов спустя после того, как выяснилось, что революция победила всей линии".)
В среду на сторону мятежников перешли даже те, кто до того колебался. Утром пришли присягнуть Государственной Думе полки императорской гвардии. Французский посол, наблюдавший это непристойное зрелище, писал: "Роль, которую присвоила себе армия в настоящей фазе революции, только что на моих глазах нашла подтверждение в зрелище трех полков, продефилировавших перед посольством по дороге в Таврический дворец. Они идут в полном порядке, с оркестром впереди Во главе их несколько офицеров, с широкой красной кокардой на фуражке, с бантом из красных лент на плече, с красными нашивками на рукавах. Старое полковое знамя, покрытое иконами, окружено красными знаменами". Следом шли гвардейские части, в их числе те, что были расквартированы в Царском Селе. "Группа офицеров и солдат, присланных гарнизоном Царского Села, пришла заявить о своем переходе на сторону революции, - продолжал М.Палеолог. - Во главе шли казаки свиты, великолепные всадники, цвет казачества, надменный и привилегированный отбор императорской гвардии. Затем прошел полк его величества, священный легион, формируемый путем отбора из всех гвардейских частей и специально назначенный для охраны царя и царицы в пути. Шествие замыкалось императорской дворцовой полицией. Во время сообщения об этом позорном эпизоде я думаю о честных швейцарцах, которые были перебиты на ступенях Тюильрийского дворца 10 августа 1792 г. Между тем Людовик XVI не был их национальным государем, и, приветствуя его, они не называли его "царем-батюшкой".
Еще более угнетающее впечатление произвело появление Гвардейского Экипажа. В большинстве своем моряки служили на императорской яхте "Штандарт" и были лично знакомы с членами царской семьи. Во главе Экипажа шел его командир, великий князь Кирилл Владимирович. "Кирилл Владимирович объявил себя за Думу, - писал Морис Палеолог. - Более того, забыв присягу в верности и звание флигель-адъютанта, которое он получил от императора, он пошел сегодня в четыре часа преклониться пред властью народа. Видели, как он в своей форме капитана I ранга отвел в Таврический дворец Гвардейские экипажи, коих шефом он состоит, и предоставил их в распоряжение мятежной власти". За тем, вернувшись в свой дворец на улице Глинки, он поднял красный флаг на крыше своего особняка. В письме к дяде, Павлу Александровичу, он, ничуть не смущаясь, так объяснил свое недостойное поведение: "В продолжение этих последних дней я один выполнял свой долг в отношении Ники и государству и спас положение, признав Временное правительство". А неделю спустя, возмущенно отмечает французский посол, "великий князь Кирилл Владимирович поместил... в "Петроградской газете" длинное интервью, в котором он нападает на свергнутого царя и царицу: "Я не раз спрашивал себя, - говорит он, - не сообщница ли Вильгельма II бывшая императрица, но всякий раз я силился отогнать от себя эту страшную мысль".
Кто знает не послужит ли эта коварная инсинуация основанием для страшного обвинения против несчастной царицы. Великий князь должен был знать и вспомнить, что самые гнусные наветы, от которых пришлось Марии-Антуанетте оправдываться перед революционным трибуналом, первоначально возникли на изысканных ужинах графа д'Артуа".
Петроград оказался в руках восставших. Во всех районах столицы победила революция. Собравшиеся под сводами Таврического дворца два соперничающие органа, убеждены, что царизм пал, начали борьбу за власть. Но Россия - страна огромная; Петроград же был крохотной точкой на карте державы, почти нерусским городом, притулившимся в самом уголке великой страны. А двухмиллионное его население составляло лишь ничтожную долю многих десятков миллионов подданных царя. Да и в самом Петрограде рабочие и солдаты не составляли и четвертой части жителей города. С тех пор, как император уехал в Ставку, и в Петрограде начались беспорядки, прошла неделя. За это время он потерял столицу, но еще сохранял престол. Долго ли ему удастся удерживать его?
Послы союзных государств, опасаясь, что падение царского правительства приведет к выходу России из войны, лелеяли надежду, что император не будет низложен. Бьюкенен все еще толковал о том, чтобы император даровал России конституцию и наделил Родзянко полномочиями назначить членов нового правительства. Палеолог полагал, что царь еще может спасти положение, если простит мятежников, назначит членов Комитета Думы своими министрами и "с паперти Казанского собора заявит, что для России начинается новая эра. Но завтра это было бы уже слишком поздно". У Нокса было реалистическое представление о том, какие страшные перемены ожидают Россию. Стоя на углу Литейного проспекта и наблюдая, как через улицу горит здание окружного суда, Нокс услышал слова одного солдата: "У нас одно желание - разбить немцев. Мы начинаем со своих немцев, с известной вам семьи Романовых". [(Изветы революционеров начались, как всегда, с Распутина, неприятельского агента, друга Царицы, а, следовательно, и Государства. Эти германофилы, уклоняющиеся от службы в войсках, эти наемники кайзера уверяли толпу, что ее Государь изменник! отмечал английский писатель Роберт Вильтон в книге "Последние дни Романовых". - Города, веси, армия наполнились отзвуками этих подлых обвинений. "Он изменник!" - кричали ленинские товарищи; "он изменник" повторяли нелепые "парламентарии"; "он изменник!" - вопили Керенский и Советы. И толпа негодовала. Для Николая_II это было хуже смерти; он доказал это позднее; он предпочел смерть бесчестию".)]
28. ОТРЕЧЕНИЕ
У императора, выехавшего в Могилев в ночь на 22 февраля (7 марта), было подавленное настроение. Он дважды отправлял полные тоски и одиночества телеграммы жене в Царское Село, где он пробыл последние два месяца. Приехав в Ставку, государь скучал без сына. "Здесь в доме так спокойно, ни шума, ни возбужденных криков! - писал он. - Я представляю себе, что он спит в своей спальне. Все его маленькие вещи, фотографии и безделушки в образцовом порядке в спальне и в комнате с круглым окном!"
Письма государя, написанные им в последние дни царствования, когда он уже стоял на краю бездны, часто цитируются для иллюстрации неисправимой глупости их автора. Как правило, даже в самых кратких характеристиках последнего царя приводится фраза: "В свободное время я здесь опять примусь за домино". Вырванная из контекста, она действительно производит убийственное впечатление. Монарх, которому вздумалось играть в домино, когда в столице восстание, не стоит ни трона, ни сочувствия.
