Русское дворянство времен Александра I - Патрик О’Мара
Тем не менее стоит подчеркнуть, что ответственность за оба этих последствия лежит непосредственно на самом Александре I. Хотя великий князь Константин еще в 1819 году дал понять, что намерен отказаться от своего права на престолонаследие, только в августе 1823 года Александр I составил манифест, в котором Николай был назван наследником. Если бы он тогда обнародовал этот манифест, то предотвратил бы династическую неразбериху, возникшую после его смерти, а вместе с тем и окно возможностей, которое представилось декабристам-заговорщикам. Вместо этого он принял судьбоносное решение сохранить все в секрете, известном только трем другим людям: А. А. Аракчееву, А. Н. Голицыну и митрополиту Филарету. Затем Александр I приказал поместить соответствующие документы в запечатанный конверт для хранения в Успенском соборе Московского Кремля, который предписывалось вскрыть только после его смерти. Сергей Мироненко убедительно доказывает, что Александр I действовал вполне осознанно, потому что упорно цеплялся за идею проведения какой-то конституционной реформы до конца своего правления. Возможно, поэтому он опасался, что любое публичное объявление Николая наследником просто укрепит преемственность статус-кво, тем самым полностью исключив любую другую возможность. Таким образом, характерная для Александра I нерешительность привела к потенциально дестабилизирующему междуцарствию и, в свою очередь, к восстанию, которое так кардинально изменило курс нового правления. А ведь эту катастрофическую цепь событий можно было так легко остановить[917].
Цель дальнейшего повествования состоит в том, чтобы передать на основе свидетельств современников ощущение катастрофы, которое смерть Александра I вызвала у отдельных дворян, и смятение, созданное в центре Санкт-Петербурга восстанием 14 декабря, а также показать, как очевидцы изо всех сил пытались понять то, что наблюдали[918].
Если, например, судить по реакции генерала С. И. Маевского на смерть царя, то он явно был среди тех, кто поклонялся Александру I. Находясь со своим полком в одной из российских военных колоний, он получил известие из письма, переданного ему фельдъегерем. Он вспомнил, как открывал конверт с черной печатью: «Увы! Вижу, что, действительно, нет уже на свете лучшего из смертных — государя, украшавшего век наш и озарявшего оный своими добродетелями». Согласно Маевскому, он был не одинок в своем горе: «Через десять минут, вопль народа и рыдание наполнили эхом целый город и казармы. Я думал, что я не переживу этого несчастья»[919].
Славянофил и сторонник отмены крепостного права А. И. Кошелев был в Москве, когда узнал о смерти Александра I и последовавшем за этим династическом хаосе. Слухи из Санкт-Петербурга вызвали нарастающий ажиотаж, заставив многих поверить в то, что «для России уже наступал великий 1789 год». Он напомнил, что присяга была принесена Константину в Москве в начале декабря и что «целые десять дней» издавались указы от его имени и подавались просьбы на его имя[920]. Даже член известной либеральной семьи А. И. Тургенев записал в дневнике от 6 декабря, когда находился в Париже, свою чрезвычайно эмоциональную реакцию на смерть Александра I, о которой он прочел в Les Débats: «Россия! И надежды твоей не стало! Забываю его политику — помню и люблю человека». Тургенев много места уделяет излиянию печали, что вполне соответствует эпохе романтизма: «В сердце моем бьется к нему чувство привязанности, которое таилось в последние годы его жизни и открывалось только в некоторые минуты, читая иногда решение советское, где обнажалась душа его, близкая к справедливости и к милосердию. <…> Теперь смерть примиряет и либералов с Александром-человеком; вспомнят его — память его не с шумом погибнет, но в сердцах народа сохранится». Тургенев настаивал на том, что Александр I заслужил благодарность за его попытку освободить крепостных в прибалтийских провинциях, даже несмотря на то что 14 миллионов он оставил «в рабстве». На следующий день мысли о судьбе России напомнили Тургеневу удачный куплет из второй песни поэмы «Паломничество Чайльд-Гарольда» Байрона (1812), он записал в дневнике: «О Греция! Восстань же на борьбу! Раб должен сам добыть себе свободу! Ты цепи обновишь, но не судьбу. Иль кровью смыть позор, иль быть рабом рабу!»[921]
16 декабря П. С. Деменков, полковник Преображенского полка в отставке, написал свидетельство того, что он видел в Санкт-Петербурге двумя днями ранее. Он характеризует свои мемуары так: «Я здесь изложил только то, чему случилось самому быть очевидцем и что мог слышать собственными ушами в течение четырех часов столько знаменательного дня, каким было 14 число декабря 1825 года, да еще на самом тревожном и опасном в тот день пространстве, между Зимним дворцом и зданием Сената. Но, благодарение провидению, пагубная попытка злоумышленников не удалась». Особый интерес здесь вызывает восхищение Деменкова спокойствием и храбростью, которые он наблюдал у Николая I и которые быстро снискали ему высокую оценку среди дворян:
Эти-то минуты, проведенные Государем на площади у ворот Зимнего дворца, в первые часы его царствования, да еще при тогдашней для него опасности, выказали в нем ту неустрашимость и твердость духа, которые спасли в тот день Россию. <…> Можно решительно сказать, что если бы не самоотвержение молодого императора, то день 14 декабря 1825 года мог бы действительно закончиться весьма пагубно не только для одного Петербурга, но и для всей России.
Позже тем же вечером Деменков присоединился к некоторым из своих друзей за ужином, где «разумеется, не было другого разговора, как только об этом необычайном происшествии, которое могло закончиться с немалою пагубою для государства, если б молодой Император не имел
