Владимир Бушин - Эоловы арфы
- Конечно, Фред, все.
Энгельс ушел, оставив женщин одних.
Тусси не совсем понимала радость Энгельса по поводу освобождения от конторы. Он и так всегда казался ей совершенно свободным, ни от чего не зависящим человеком, и сейчас она была удивлена, услышав слова о рабстве, но раз Ангельс так говорит, значит, так и есть, и, помогая Лиззи в последних приготовлениях на кухне и в столовой, она нетерпеливо ожидала его возвращения.
Придя в контору в то же время, как и всегда, Энгельс так приступил к делам и так весь день работал, что самый зоркий наблюдатель, самый опытный психолог не мог бы заподозрить, что человек отбывает последний день почти двадцатилетнего каторжного срока. Была на свете лишь одна пара глаз, от которой не скрылось бы тайное его ликование, - глаза Маркса. Их наблюдательность была бы обострена не только любовью к другу, не только старинной дружбой, но и ясным пониманием, какую жертву принес Энгельс ради его, Мавра, научной работы.
Конечно, пойти на эту каторгу, на долгие годы едва ли не совсем отказаться от собственного научного творчества, чтобы иметь возможность регулярно отправлять в Лондон банкноты в один, пять, десять, а потом и в сто фунтов стерлингов, для такой редкостно одаренной натуры, как Энгельс, было трагично. Но он шел на это сознательно и добровольно, никому не жаловался, ни на что не сетовал, ибо знал, что так необходимо, чтобы сохранить для пролетариата и партии лучшую умственную силу, что без этих проклятых фунтов не будет выковано идейное оружие революции.
Впервые Энгельс всерьез подумал о том, что может оставить контору, два года назад - лишь после того, как первый том "Капитала" был издан. Но подготовка к уходу потребовала еще много времени. И вот только сегодня настал день, когда он может наконец послать ко всем чертям эту собачью коммерцию, как он всегда называл свою торговлю.
В пятом часу Лиззи и Тусси, празднично одетые, вышли к воротам встречать Энгельса. Его высокую статную фигуру они увидели издалека. Он энергично шагал по полю, расстилавшемуся перед домом, размахивал в воздухе тростью и, задрав бороду, что-то громко пел. Когда подошел ближе, Тусси стала различать слова:
Вот и наш черед настал сразиться
И, быть может, даже умереть...
Тусси никогда не видела его таким. Он был воплощением радости и счастья. Она не выдержала и побежала ему навстречу.
Но зато страна преобразится,
И никто рабом не будет впредь!..
Шагов за пять он остановился, швырнул вверх трость и шляпу, растопырил свои огромные руки, подхватил подбежавшую Тусси и поднял ее над землей. Лиззи стояла у ворот, смотрела на них, и в глазах у нее все плыло, дрожало, дробилось. Она-то понимала, что значит для Энгельса нынешний день...
Когда сели за стол и налили по бокалу шампанского, Тусси спросила:
- Что это за песню ты пел, Ангельс?
- Песню? Сейчас отвечу, только прежде ты мне скажи, можно ли тебе пить вино.
- Ну вот, спохватился, когда бокалы уже полны, - с шутливой досадой махнула рукой Лиззи.
- Ангельс, что ты! - вскинула брови Тусси. - Я уже давно пью!
Энгельсу все сейчас было прекрасно и весело, он готов был смеяться над каждым пустяком, расхохотался и над словами Тусси.
- Ах, вы давно пьете, мисс? Позвольте узнать, две недели или уже три?
- Ангельс, я не шучу. Когда наша Мэмэ болела оспой?
- Это было почти девять лет назад, - сказала Лиззи.
- Ну вот, значит, я пью уже девять лет, - решительно заявила Тусси.
- Какая же связь между маминой оспой и началом твоей разгульной жизни? - спросил, улыбаясь, Энгельс.
- Самая прямая. Когда Мэмэ заболела, нас отправили к Либкнехтам, - вы это помните. Мы жили там несколько недель как в ссылке, не видя ни Мавра, ни Мэмэ. Мы умирали от тоски. Однажды я сидела на подоконнике и смотрела, как птица из клетки, на улицу. Вдруг вижу - идет Мавр, похудевший, мрачный, идет, ни на кого не смотрит. Я подождала, пока он поравнялся с окном, и крикнула у него над головой страшным голосом: "Привет, старина!" Мавр остановился, поднял голову и помахал мне. А вечером нам принесли от него в утешение две бутылки бургундского. Сестрицы, конечно, не хотели мне давать ни капли; сказали, что так как бутылок только две, то ясно, мол, что они предназначаются лишь им, двум старшим. Но я не отступалась. Я говорила им, что если бы не крикнула из окна Мавру, то он вообще забыл бы о нашем существовании, а две бутылки он прислал лишь потому, что больше у него просто не было. И что же вы думаете, я оказалась права! Когда мы вернулись из ссылки, Мавр признался, что это были последние две бутылки из ящика, который ты, Ангельс, прислал нам еще к рождеству. Вот так с тех пор я и стала пьющей, - закончила Тусси, улыбаясь и решительно подымая свой бокал.
- Ну так выпьем за тебя. - Энгельс поднял свой и чокнулся с Лиззи, потом с Тусси. - За твой приезд, за твои исключительные способности, которые уже в пятилетнем возрасте позволили тебе понять, в чем заключается одна из прелестей жизни!
Лиззи встрепенулась, видимо, хотела что-то возразить и неуверенно остановилась, но Тусси поняла ее.
- Нет! - сказала она. - Сначала, Ангельс, за твое освобождение.
Все выпили до дна, и стало еще веселей и отрадней.
- Ну а теперь расскажи, что за песню ты пел, - напомнила Тусси.
- О, это старая песня, милая девочка, я пел ее, когда был молодым.
- Ангельс! Что значит "был"? Ты самый молодой из всех, кого я знаю.
- Тусси, - Энгельс откинулся в кресле, - уж не приехала ли ты в Манчестер с тайной целью основать здесь общество взаимного восхваления!
- Да! - с веселой готовностью согласилась Тусси. - А тебя изберем президентом. Вот!
- Опять в кабалу? Но мы же только что выпили за мою свободу!
- Ну хорошо, не будешь президентом, - смилостивилась девушка, только расскажи, что это за песня.
- Я не пел эту песню двадцать лет. - Голос Энгельса был все еще весел, но в нем проскользнули какие-то новые, незнакомые нотки. Он помолчал. - Я думал, что давно забыл ее, но сегодня, в день моего освобождения, она сама сорвалась с языка. - Незнакомые нотки крепли, ширились. - Это песня солдат и волонтеров баденско-пфальцского восстания сорок девятого года. Слова не очень-то складны, но мы все равно распевали ее с великим рвением - это была наша "Марсельеза"... Когда нас было всего пять-шесть тысяч, пруссаков - около тридцати, когда нас двенадцать-тринадцать, их - шестьдесят. Словом, на каждого повстанца всегда приходилось по пять-шесть врагов.
Своим чутким юным сердцем Тусси поняла: раз Энгельс ушел в далекую страну своей молодости, то его не надо торопить оттуда, что он сам вернется, когда настанет время. Она лишь спросила:
- Мавр рассказывал, что ты с оружием в руках участвовал в четырех сражениях и все восхищались твоей храбростью. Это так?
Энгельс будто не расслышал ее слов.
- И вот когда на тебя идут пятеро, шестеро - шестеро прекрасно обученных профессиональных вояк, - а ты едва ли не впервые взял в руки ружье или саблю, то что же тебе еще остается, как не запеть, чтобы бросить им в лицо свое презрение, ненависть и одновременно - проститься с жизнью!
Каким-то незнакомым, надсадным и хриплым, словно перехваченным жаждой, отчаянием и ненавистью, голосом Энгельс запел:
От бесстыдной своры дармоедов
Надо нам Германию сберечь!
В бой за землю прадедов и дедов!
Не страшны нам пули и картечь!
Горящими глазами Тусси смотрела на него, слушала песню, боясь проронить хоть одно слово, пыталась представить картину неравного боя - и вдруг ей стало жарко: она физически ощутила накал давней молодой страсти, горевшей сейчас в Энгельсе.
Он кончил петь, отхлебнул глоток вина; по его лицу было видно, что он оставляет, оставляет, оставляет далекую страну молодости. Как бы прощаясь с ней, он сказал:
- Они разбили нас в решающей битве на Мурге, но это была подлая победа - они нарушили нейтралитет Вюртемберга и обеспечили себе возможность обходного маневра. Двенадцатого июля наш отряд перешел швейцарскую границу.
- Говорят, прикрывая товарищей, ты отошел в числе самых последних? не желая, чтобы возвращение из прошлого было слишком резким, и даже почему-то опасаясь этого, спросила Тусси.
- Говорят, говорят... Кто говорит? - Энгельс уже вернулся совсем. Не в его обычае было занимать дам такого рода разговорами, и сейчас он, пожалуй, даже жалел, что позволил себе забыться.
- Мавр говорит.
- Ах, Мавр... Если, Тусси, в качестве филиала упоминавшегося мной общества тебе вздумается еще учредить добровольное общество по безмерному восхвалению Энгельса, то лучшего президента для него, чем Мавр, ты не найдешь.
- Мавр зря не скажет, - многозначительно вставила Лиззи.
- Конечно! - подтвердила Тусси и попросила: - Расскажи еще что-нибудь о восстании.
Но Энгельс, как видно, уже не хотел говорить об этом серьезно. Он помолчал, вспоминая что-то, потом сказал:
- Видишь ли, восстание в Пфальце имело свою и веселую сторону, что вполне естественно в такой богатой и благословенной Вакхом стране. Народ радовался тому, что удалось сбросить со своей шеи тяжеловесных, педантичных старобаварских любителей пива и назначить чиновниками веселых и беззаботных ценителей местного вина. Первым революционным актом пфальцского народа было восстановление свободы трактиров.
