Владимир Бушин - Эоловы арфы
Вошла Лиззи.
- Я услышала, что тут читают стихи.
- Со стихами мы уже покончили, Лиззи. Сейчас речь совсем о другом. Призываю тебя в свидетельницы справедливости того, что я хочу сказать нашему молодому другу о его будущем тесте... То, что вношу я, дорогой Лафарг, Мавр может легко сделать и без меня, за исключением, может быть, двух-трех специальных областей. А то, что сделал он, я никогда не мог бы сделать. Маркс стоит выше, видит дальше, обозревает больше и быстрее всех нас, его единомышленников и друзей.
Лафарг вопросительно взглянул на Лиззи.
- Фред напрасно призвал меня в свидетельницы, - покачала она головой. - Я не берусь судить о таких вещах. Я только знаю твердо, что они не могут жить друг без друга.
- О женщина! - воскликнул Энгельс. - Мы только что так возвышенно говорили о вашем роде, и вот ты явилась, чтобы все опровергнуть... Нет, дорогой Лафарг, это не слепое восхищение. Я действительно всю жизнь играю вторую скрипку и чрезвычайно рад, что у меня такая великолепная первая скрипка. Особенно ясно это всегда становилось в кризисных ситуациях в дни революционного развития событий. В момент, когда надо действовать быстро, Мавр, как никто, умеет найти верное решение и тотчас направить удар в самое важное место. В спокойные времена случалось, что события подтверждали мою, а не его правоту, но в революционные - его суждение почти всегда безошибочно.
- Фред! Ты послушай, какую хулу изрыгает на меня этот неблагодарный человек! - В двери столовой появился Гумперт, а за ним его многолетний пациент.
- Да, - входя вслед за врачом, сказал Маркс. - Я утверждаю, что мой "Капитал" был бы окончен гораздо раньше, если бы он не давал мне от моих проклятых карбункулов мышьяк. Я от мышьяка глупею!
Всем стало смешно. И когда разошлись по своим комнатам, то еще долго улыбались, вспоминая жалобу Мавра.
Бракосочетание Лауры и Лафарга состоялось весной следующего года второго апреля. Маркс и Энгельс присутствовали при этом в качестве свидетелей. Но на свадьбе, которую справили восьмого апреля, Энгельс из-за неотложных деловых обстоятельств быть не мог.
Получив от Энгельса очередное письмо, Маркс позвал Лауру с Лафаргом и сказал им:
- Оказывается, ваша свадьба отмечалась повсеместно. Смотрите, что пишет Фред. - Он взял листок и прочитал: - "Свадьбу мы здесь тоже отпраздновали. И с большой торжественностью: собакам надели зеленые ошейники, для шести ребят был устроен званый чай, огромный стеклянный кубок Лафарга служил чашей для пунша, даже ежа напоили пьяным".
- Как это мило! - сказала Лаура.
А Маркс вдруг снова вгляделся в текст письма и воскликнул, видимо обиженный за своего зятя:
- Позвольте, почему Фред пишет "стеклянный кубок"? Он же хрустальный!
- Нет, Мавр, - бесстрашно глядя в глаза тестю, проговорил Лафарг. Кубок действительно стеклянный.
- И вам это было известно?
- С самого начала, Мавр. Еще в Бордо.
- Да как же вы посмели морочить мне и Энгельсу голову?
- Я бы, конечно, мог сослаться на безумие влюбленного, но не делаю этого. Мои действия были совершенно сознательные. Я знал, что вам будет более приятно, если я подарю Энгельсу не стекло, а хрусталь, и вы больше расположитесь ко мне, что, в свою очередь, могло приблизить наш брак с Лаурой.
- Но Энгельс! - продолжал ужасаться Маркс.
- Энгельс, я это заметил, сразу понял, что кубок стеклянный. Как благородный человек, он промолчал об этом тогда и молчал еще семь месяцев. Но как человек, для которого истина дороже всего, он теперь, после свадьбы, разоблачил мою военную хитрость. Видимо, в воспитательных целях он хочет, чтобы мы с самого начала совместной жизни привыкали к сочетанию меда и дегтя.
- Как всегда, Фред поступил мудро, - решительно, но и с ноткой примирения в голосе сказал Маркс.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Энгельс сидел после завтрака в своем кабинете и листал газеты. Через полчаса ему надо идти в контору. Но до этого обязательно должно произойти некое замечательное событие, предвкушением которого он живет вот уже несколько дней. С треском распахнется входная дверь, послышится быстрый топот легких ног и с захлебывающимся от радости криком: "Ангельс! Ангельс! Где ты? Это я - Кво-Кво, китайский принц!" - в дом ворвется девчонка. Она вихрем пронесется по всем комнатам, как бы ища его, хотя прекрасно знает, что он ждет ее здесь, в кабинете; где-нибудь по пути громко чмокнет Лиззи и, наконец, подобно снаряду - дверь настежь! - ворвется сюда. Он выйдет из-за стола ей навстречу и удивленно спросит:
- Ты китайский принц Кво-Кво?
- Да! - звонко ответит она и яростно, отчаянно тряхнет густыми черными волосами.
- Это неправда, - сурово скажет он, - ты злой карлик Альберих из старой сказки.
- Да! - еще звонче крикнет она и еще отчаяннее тряхнет волосами.
- Нет, - совсем сурово, почти мрачно скажет он, - ты не китайский принц и не карлик Альберих, ты лондонская замухрышка Тусси!
- Да! Да! Да! - как галчонок, прокричит она и чуть не от порога кинется ему на шею, повиснет, прижмется лицом к бороде и заболтает в воздухе ногами. Потом он поставит ее на пол, поцелует в обе щеки и скажет:
- Ну, выкладывай...
Энгельс был уверен, что все будет именно так: этого требовал ритуал, освященный давней традицией. Как он возник, как сложился - они уже не помнили, но он существовал, и нарушить его не мог и не хотел никто, и уж менее всех - сам Энгельс, большой консерватор в делах житейских.
...До его чуткого слуха донесся звук открываемой двери, глухой говор, движение. Нет, это, конечно, не Тусси. Наверное, кто-то к жене. Он подумал, что посторонний человек может помешать пунктуальному соблюдению ритуала встречи, но тут послышалось, как дверь закрывают, все стало тихо, и он решил, что посетитель ушел. Энгельс вновь погрузился в состояние приятного ожидания встречи.
Скрипнула дверь в кабинет. Это, конечно, Лиззи - хочет сообщить, кто приходил. Но вдруг раздался голос, тихий и словно неуверенный в правомерности произносимых слов:
- Ангельс? Это я - Кво-Кво...
В ту долю секунды, когда Энгельс оборачивался, он с недоумением и даже, пожалуй, страхом подумал: что могло нарушить давнюю традицию?
В дверях стояла, конечно, Элеонора. Но это была уже не девчонка-сорванец, о которой сами родители, и Карл, и Женни, в один голос говорили, что тут ошибка природы, что на самом деле, в душе, она мальчишка, - перед Энгельсом стояла если еще не девушка, то уже и не девочка: женское существо, которому шел пятнадцатый год.
"Так вот что ломает давние традиции! - с грустью подумал Энгельс. Их ломает время, их ломает жизнь. Может быть, теперь ее следует звать уже не Тусси, а Элеонора?" Но грусть в его сердце сладко мешалась с радостью встречи, с восхищением при виде того, как выросла младшая дочь Маркса за несколько месяцев, какой милой, очаровательной девушкой она становится.
Энгельс понял, что она уже не кинется, не повиснет на шее, и поэтому сам подошел к ней. Делая вид, словно ничего не изменилось, словно именно так они всегда и поступали, Энгельс и Элеонора взялись за руки, поцеловались и вышли в гостиную.
Неловкость первых минут скоро прошла - слишком близки были эти два столь разных человека и слишком дороги друг другу, чтобы радость встречи не захлестнула все остальное. Они обменялись первыми, самыми важными, новостями. Тусси передала ему цветочные семена - подарок сестры, Женни-младшей ("Это специально для тебя дядя Иоганн прислал ей с мыса Доброй Надежды!"), и он, вздохнув, сказал:
- Ну, мне пора.
- Как? - изумилась Тусси. - Ты и сегодня, в такой день, в день моего приезда, пойдешь в свою распроклятую контору?
- А разве когда-нибудь было иначе с тех пор, как сразу после революции отец прислал меня сюда? - ответил он. - Вот уже почти двадцать лет изо дня в день Фридрих Энгельс-младший ходит в контору, если только он не за пределами Манчестера. Дело есть дело. И я считаю, Тусси, что если ты за него взялся, то обязан освоить не хуже других и исполнять, как должно. Но сегодня, Тусси...
Лиззи подала сапоги; скинув туфли, он стал натягивать эту свою служебную официальную обувь; сегодня она почему-то плохо слушалась его, он кряхтел, нетерпеливо подергивал головой, а когда наконец обулся, глубоко вздохнул, расправил грудь и, звонко притопнув сперва правым, потом левым сапогом, радостно закончил:
- ...В последний раз!
- Что? - не поняла Тусси.
- Сегодня я иду в контору последний раз! - торжественно произнес он. - Сейчас от вас уйдет раб, а через несколько часов он вернется к вам свободным человеком. Так что сегодня у нас двойной праздник - твой приезд, Тусси, и мое освобождение. Все готово к торжеству? - обратился он к жене.
Тусси захлопала в ладоши, несколько раз подпрыгнула на месте, а Лиззи ответила:
- Конечно, Фред, все.
Энгельс ушел, оставив женщин одних.
Тусси не совсем понимала радость Энгельса по поводу освобождения от конторы. Он и так всегда казался ей совершенно свободным, ни от чего не зависящим человеком, и сейчас она была удивлена, услышав слова о рабстве, но раз Ангельс так говорит, значит, так и есть, и, помогая Лиззи в последних приготовлениях на кухне и в столовой, она нетерпеливо ожидала его возвращения.
