Валерий Соловей - Несостоявшаяся революция

Глава 14

«НЕТ У РЕВОЛЮЦИИ КОНЦА...»?

Здесь мы значительно расширим контекст нашего исследования и перейдем с твердой почвы фактов в зыбкую область интеллектуальных гипотез и предсказаний.

События последних двадцати лет в России носили революцион­ный характер. Более того, в конце XX в. в стране произошла отнюдь не рядовая, а системная революция. Ее значение вышло за локаль­ные отечественные рамки, хотя явно не дотянуло до исторических масштабов Октября 1917 г. Начавшись как классическая революция сверху (реформы Михаила Горбачева), она переросла в революцию социальную (массовые движения протеста снизу) и политическую (трансформация государственных институтов), а затем и системную (одновременная трансформация экономических и социальных струк­тур и политических институтов).

Название последней русской революции — «антикоммунисти­ческая», «демократическая», «капиталистическая» и т. д. — зависит от вкусовых и идеологических симпатий, но не меняет революционную суть процесса. Значительно более важно, завершилась революция или же нет.

Вообще вопрос о завершении революций представляет серьез­ную теоретическую проблему[16]. Социологи выделяют так называе­мые «слабый» и «сильный» варианты определения финальной точ­ки революции. В слабом варианте революция заканчивается тогда, когда «важнейшим институтам нового режима уже не грозит актив­ный вызов со стороны революционных или контрреволюционных сил»[17]. Исходя из этого, французская революция завершилась втермидоре 1799 г., когда Наполеон захватил власть; Великая русская революция — победой большевиков над белыми армиями и консо­лидацией политической власти в 1921 г. Первая русская революция-Смута, скорее всего, завершилась между 1613 г., когда Земский собор избрал новую династию, и 1618 г., когда, согласно Деулинскому пе­ремирию, поляки в обмен на территориальные уступки прекратили военные действия против России.

Правда, постреволюционное состояние общества нельзя назвать нормальным; оно сравнимо с тяжелейшим похмельем после кроваво­го (в прямом и переносном смыслах) пира или постепенным выходом человека из тяжелейшей болезни. Судя по отечественному опыту, на выздоровление после революции могут уйти десятки лет.

Согласно сильному определению, «революция заканчивается лишь тогда, когда ключевые политические и экономические инсти­туты отвердели в формах, которые в целом остаются неизменными в течение значительного периода, допустим, 20 лет»[18]. Эта форму­лировка не только развивает, но и пересматривает слабое опреде­ление. Получается, что французская революция завершилась лишь с провозглашением в 1871 г. Третьей республики; Великая русская революция — в 30-е годы, когда Иосиф Сталин консолидировал по­литическую власть, а под большевистскую диктатуру было подведено экономическое и социальное основание в виде модернизации страны. Более того, окончательное признание коммунистического режима русским обществом, его, так сказать, полная и исчерпывающая леги­тимация вообще относится к послевоенному времени. Лишь победа в Великой Отечественной войне примирила большевистскую власть и русское общество.

Изрядный хронологический разрыв между «минималистским» и «максималистским» определением завершающей стадии революции логически хорошо объясним. Самая великая системная революция не способна одновременно обновить все сферы общественного бытия, как об этом мечтают революционеры. Самая незначительная револю­ция способна вызвать долговременную и масштабную динамику.

Сильное и слабое определения вполне применимы к русской ре­волюции, современниками которой мы все являемся. В минималист­ском варианте она завершилась, вероятно, передачей власти от Бориса Ельцина Владимиру Путину и консолидацией последним политиче­ской власти, то есть в течение первого президентского срока Путина. Но вот что касается «отвердения» ключевых политических и эконо­мических институтов и, главное, приятия их обществом — вопрос остается открытым.

Качественное отличие последней русской революции от пред­шествующих в том, что русские вошли в нее изрядно ослабленным народом, последствия чего оказались двойственными. С одной сто­роны, витальная слабость русских обусловила сравнительно мирный (по крайней мере, на территории РСФСР) характер этой революции. Проще говоря, у них не было ни сил, ни куража проливать кровь ради идеальных, трансцендентных целей и ценностей — не важно, спасе­ния коммунизма, перехода к демократии или возрождения Третьего Рима. С другой стороны, эта же слабость русского народа служит ключевым фактором, определяющим саму возможность (не)выхода России из кризиса и перспективы национального строительства. Ре­альность такова (и она всегда была такой), что будущее России есть производное от состояния русского общества.

По-хорошему, этому обществу требуется длительная социальная реабилитация, чтобы вернуться в более-менее сносное, человечес­кое состояние после хаотического десятилетия 1990-х гг. Более дли­тельная, чем передышка нэпа, отпущенная большевиками русскому крестьянству. В общем, нужны те пресловутые двадцать или тридцать лет спокойствия, о которых в свое время мечтал Петр Столыпин и ко­торые обеспечила пресловутая брежневская «эпоха застоя». Правда, в ту же эпоху созрели условия для очередной русской революции, и Россия Столыпина вообще не получила искомой передышки. Полу­чит ли ее современная Россия? Завершилась ли последняя русская революция?

Этот вопрос не имеет однозначного и окончательного ответа. Ес­ли исходить из слабого определения, безусловно, завершилась: нет сил, способных бросить вызов режиму, консолидировавшемуся при Путине и продолжившему свое существовании при Медведеве. Но вот возможность применения сильного определения — отвердение ключевых политических и экономических институтов в течение дли­тельного времени, общественная легитимация статус-кво — вызывает серьезные сомнения.

Это сомнение питается не только гипотетической возможностью формирования в современной России структурных условий револю­ционной динамики в ситуации глобального экономического кризи­са, но и, в первую очередь, психологическим состоянием актуального российского общества. Опыт революций, и русских в особенности, со всей очевидностью свидетельствует о первостепенном, ключевом значении психологического фактора в их возникновении.

Психологическое состояние современной России хорошо улав­ливается хайдеггеровской оппозицией страха и тревоги. Если страх имеет своим предметом конкретную вещь или феномен мира, то тре­вога вызывается угрозой самому существованию, т. е. связана с Ничто (Nichts). В социальном плане страх связан с вещами, находящимися внутри опыта конкретной общности людей, а тревога — с тем, что ей внеположно. Так, потеря актуального социального статуса влечет не только конкретный страх, но и вызывает сильную тревогу как опыт неопределенности. В упорядоченном мире социальные страхи и тре­воги, ощущение «бездомности» (Мартин Хайдеггер) обычно перено­сятся на то, что находится «за стенами» общности, города.

В нашей стране происходит стремительная конвергенция страха, тревоги и бездомности. Это — базовый опыт русских вне зависимости от социального положения. У российских сверхбогатых и массы наро­да парадоксально оказывается общий психологический модус — страх и тревога. Тревога перед чем-то, что люди смутно ощущают, но не могут даже описать, не говоря уже о рационализации этого чувства. Тревога коренится на экзистенциальном уровне, где сейчас вообще происходят фундаментальные сдвиги.

По словам известного социолога Владимира Петухова, русские последние несколько лет переживают острый экзистенциальный кри­зис: не понимают, для чего и зачем им жить. Как говорил Егор Гайдар: реформы есть, а счастья нет.

Попутно экзистенциальному развивается «кризис надежд»: все меньшее число граждан продолжает рассчитывать на лучшую жизнь, на повышение своего достатка в ближайшие годы. Другими словами, вызванный режимом Путина социальный оптимизм достиг потолка и пошел в обратном направлении, а с конца лета 2008 г. под влиянием первой кризисной волны стали быстро нарастать негативные и даже панические настроения. В то же время массовые социальные ожида­ния разогреты т.н. «общенациональными проектами» и связанной с ними риторикой. Это, конечно, не полномасштабная революция ожи­даний, но уже что-то приближающееся к ней, а революция ожиданий нередко стимулирует революции социополитические.

В ментальном отношении русское общество представляет впечат­ляющую амальгаму страха, тревоги, надежды, нарастающих ожиданий и стремительно растущей агрессивности. Оборотной стороной эк­зистенциального кризиса стало быстрое накопление деструктивного потенциала как результата неотреагированных, не сублимированных напряжений последних двадцати лет.