Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Верньо своей позой и физиономией выказывал беспечную доверчивость силы, которая отдыхает между двумя сражениями. В конце ужина он взял стакан, наполнил его вином, встал и предложил выпить за вечную республику. Госпожа Ролан попросила Верньо насыпать в его стакан, как делали древние, листья из букетика роз, который украшал в тот день ее платье. Верньо протянул свой стакан, бросил листья розы в вино и выпил; потом, садясь на свое место и наклонившись к Барбару, сказал вполголоса: «Барбару, не розы, а ветки кипариса нужно сыпать в наше вино. Мы пьем за республику, колыбель которой обагрена кровью: кто знает, не пьем ли мы и за свою собственную смерть?.. Что нужды, — прибавил он, — пусть это вино будет даже моей кровью, а я все-таки еще раз выпью за свободу и за равенство!» — «Да здравствует республика!» — воскликнули разом собеседники. Зловещая мысль опечалила их, но не привела в уныние.
После обеда жирондисты выслушали доклад о состоянии республики, составленный Роланом специально для Конвента. Этот доклад категорически ставил вопрос о выборе между Францией и Парижской коммуной. Ролан, в качестве министра внутренних дел, требовал, чтобы исполнительная власть была закреплена в руках центрального правительства. Жирондисты обещали поддержать проекты своего министра и обуздать наконец узурпацию Парижской коммуны. Это значило объявить войну Дантону, Робеспьеру и Марату, которые господствовали в ратуше.
Такая реставрация национальной власти была и затруднительна, и опасна для жирондистов. Ролан, скорбя о сентябрьских неистовствах, но не имея необходимой для их подавления силы, два раза писал Законодательному собранию, требуя кары для зачинщиков и виновников убийств. Этого было довольно, чтобы Наблюдательный комитет Коммуны имел дерзость приказать арестовать Ролана. Дантон, зная лучше, чем кто-нибудь, что декрет об аресте в такие дни является смертным приговором, бросился в Наблюдательный совет, пожурил членов Комитета и разорвал приказ об аресте. Сам будучи министром, Дантон понимал, что тайная власть, которая присваивает себе право издавать приказы о заточении и смерти такого же министра, разит слишком близко к нему самому. С того дня Ролан сделался предметом клеветы и нападок со стороны крайних. Когда он ночевал у себя, жена прятала под его подушку пистолеты.
Ролан, воодушевленный этой мужественной женщиной, не ослабел под бременем своих обязанностей. Его письма в департаменты, имевшие целью борьбу с кровожадными подстрекательствами Коммуны, честная республиканская газета «Часовой», издаваемая Луве под диктовку Ролана, — все это свидетельствовало о его усилиях удержать революцию на пути закона.
Дантон и Фабр д’Эглантин попытались вырвать у Ролана это средство воздействия на общественное настроение, притянув к себе большую часть двух миллионов из тайных фондов, вверенных Собранием исполнительной власти. Они преуспели в этом и обезоружили министра внутренних дел, лишив его последнего слабого рычага, какой ему еще оставался для воздействия на общественное мнение.
Со своей стороны Марат, менее властный, но более жадный, не довольствуясь захватом печатных станков из королевской типографии, потребовал у Ролана денег на печать памфлетов. Кроме того, Марат взывал к мести патриотов против министра. Дантон вызвался заткнуть рот Марату. Герцог Орлеанский, находившийся в тайных связях с Дантоном, выдал ему нужную сумму. Несмотря на это, Марат продолжал изливать злобу в гневных строках против Ролана, его жены и друзей. Каждая попытка, какую делала эта партия для восстановления порядка и безопасности в Париже и департаментах, изображалась «другом народа» и наемниками Коммуны как заговор против патриотов.
На ожесточенные обвинения Ролан ответил воззванием к парижанам. «Унизить Национальное собрание, поднять против него восстание, усиливать недоверие между властями и народом — вот цель афиш и листков Марата, — говорил Ролан. — Прочитайте листок от 8 сентября, где все министры, кроме Дантона, предаются публичному порицанию и обвиняются в измене! Если бы эти диатрибы[33] оставались анонимными или были подписаны каким-нибудь безвестным именем, то я отнесся бы к ним с презрением; но они носят имя человека, которого молва прочит в Конвент. Подобный обвинитель заставляет меня отвечать ему, и если бы даже этот ответ должен был сделаться моим предсмертным завещанием, я все-таки произнес бы его, чтобы он принес пользу моему отечеству. Я родился с твердым характером, я презираю игру фортуны, люблю честную славу, не могу жить иначе, как только в мире со своей совестью. В течение сорокалетней административной деятельности я делал добро. Я не люблю власти. Меня обвиняют в злоумышлениях с партией Бриссо: я уважаю Бриссо потому, что признаю в нем столько честности, сколько же и таланта. Я радовался 10 августа, но я трепетал от последствий 2 сентября. Я и сам был намечен в качестве жертвы. Так пусть злодеи подсылают ко мне убийц, я их жду; я нахожусь на своем посту и сумею умереть достойно».
Бриссо также был вынужден защищаться против обвинения в желании восстановить во Франции монархию под властью герцога Брауншвейгского.
Два раза выступал в Собрании Верньо с речами, в которых одной рукой бросал вызов врагам Франции, другой — тиранам Коммуны. Первая речь, произнесенная в тот момент, когда возвестили о мнимом поражении Дюмурье в Аргонне, оживила общественный дух и усилила вражду Коммуны и жирондистов.
Эта речь, в которой фигуры Дантона, Робеспьера и Марата очень прозрачно просматривались за «людьми крови», которых Верньо предавал проклятию Франции, так наэлектризовала Собрание, что ни один голос не осмелился отвечать оратору и партия Коммуны казалась на мгновение потопленной этим потоком патриотизма. Два дня спустя, по поводу новой жалобы Ролана на захват власти Коммуной, Верньо еще откровеннее заклеймил покровителей сентябрьских убийств и объявил открытую войну замаскированной тирании якобинцев.
«Если бы нужно было только бояться народа, — начал Верньо, — то я сказал бы, что можно надеяться на все лучшее, потому что народ справедлив и ненавидит преступление. Но здесь есть злодеи, нанятые для того, чтобы сеять раздор и низвергать нас в пучину анархии. (Рукоплескания.) Они трепетали после принесенной вами клятвы охранять всеми силами безопасность личности, собственность и законы. Они сказали: „Хотят вырвать жертвы у нас из рук, хотят помешать нам убивать их в объятиях жен и детей. Ну так прибегнем же к арестам, их постановит комитет Коммуны! Будем обвинять, арестовывать, сгонять в тюрьмы тех, кого хотим погубить! Потом взволнуем народ, выпустим убийц и учредим в тюрьмах бойню, там-то мы сможем вдоволь утолить свою жажду крови!“ (Единодушные и неоднократные рукоплескания Собрания и трибун.) А знаете ли вы, господа, как располагают свободой граждан эти люди, которые воображают, что революция совершена ради них, которые безумно думают, что Людовика XVI послали в Тампль для того, чтобы возвести их самих на трон в Тюильри? (Рукоплескания.) Знаете ли вы, каким образом родились эти приказы об арестах? Парижская коммуна полагается в этом отношении на свой Наблюдательный комитет. Этот комитет, вследствие злоупотребления всеми принципами, дает частным лицам страшное право арестовать тех, кто им покажется подозрительным. Эти лица передают свое право еще другим доверенным людям, которым нужно предоставить полную возможность удовлетворять свою месть, чтобы они исправно служили целям мести своих сообщников. Вот от какого причудливого скопления разных лиц зависят свобода и жизнь граждан! Вот в каких руках находится общественная безопасность! Ослепленные парижане осмеливаются называть себя свободными! Да, правда, что они более не рабы коронованных тиранов, но они рабы самых низких людей, самых отвратительных злодеев! (Новые рукоплескания.) Пора сломать эти позорные цепи, подавить эту новую тиранию; пора тем, кто заставляет трепетать людей добра, затрепетать в свою очередь и самим!»
В рядах обвиняемой партии начало проявляться некоторое беспокойство. Заседания клуба якобинцев с некоторого времени сделались непродолжительными. Новые члены Конвента не записывались в него. Марат волновал только самые низкие слои черни, он стал, скорее, скандалом революции, а не ее силой. Прошлое заслоняло собой талант Дантона. Он хотел бы заставить забыть это прошлое и особенно хотел бы сам забыть его. Человек проницательный, он понимал, что роль вождя демагогической партии была ролью кратковременной, непрочной, второстепенной, недостойной ни Франции, ни его самого. Чувство общественного отвращения Дантон не мог победить иначе, как новыми преступлениями или добровольным удалением со сцены. Новые преступления? Дантон не чувствовал к ним охоты. Не натура Дантона требовала резни, а его система. Дантон не сознавался еще в этом публично, но признался жене: он раскаивается. Уйти в тень? Дантон слишком презирал своих соперников и не опасался предоставить им на время арену действий.
