Кратчайшая история Советского Союза - Шейла Фицпатрик
Куда теперь?
При взгляде назад 1920-е годы часто ностальгически представлялись золотым веком свободы мнений и вседозволенности. Но современниками этот «золотой век» ощущался иначе; он больше походил на тревожные годы. Рабочих беспокоила безработица. Крестьян, особенно старшего поколения, озадачивал вестернизированный словарь большевиков и их чуждая система координат. Кто такой Карло-Марс? Что такое леволюция (неверно услышанное, но настолько же туманное слово «революция»)? Почему городская молодежь называет себя комсомольцами (комсомол – сокращение от «Коммунистический союз молодежи») и глумится над священниками? Если Ленин – новый царь, то почему его так не титулуют? Почему большевистские «женотделы» стараются отвлечь порядочных женщин – крестьянок и жен рабочих – от дома и семьи, втягивая их в общественную жизнь, и почему мужчинам теперь можно бросать своих жен и детей, отправив им открытку по почте? Обычных горожан – тех, кого большевики называли «мелкобуржуазными мещанами», – переполняли дурные предчувствия: они ощущали, как их захлестывают почти непостижимые для них политические бури, и в страхе гадали, что еще могут натворить большевики. Интеллигенцию (которая позже и будет лелеять миф о «золотом веке») бесило, что большевики окрестили ее «буржуазной», игнорируют ее претензии на моральное превосходство и не позволяют руководить университетами и государственными театрами без политического надзора. Это было время бурного расцвета авангардного искусства – и одновременно жесточайших фракционных конфликтов в сфере культуры: конкурирующие группировки беспрестанно вцеплялись друг другу в глотки и кляузничали друг на друга властям.
Анатолий Луначарский (справа), первый нарком просвещения (1917–1929), со своим секретарем и шурином Игорем Сацем (позже одним из редакторов журнала «Новый мир»), середина 1920-х гг.[13]
Членов партии тоже переполняла тревога. Они волновались, смогут ли справиться с управленческими функциями, к выполнению которых были зачастую совершенно не готовы. Они опасались капиталистических шпионов и диверсий, вторжения иностранных армий, реванша со стороны злокозненной буржуазии, а также кулаков, попов, нэпманов и прочих «классовых врагов». Боялись они и «замаскировавшихся» противников: буржуев, притворяющихся пролетариями, и кулаков, притворяющихся бедными крестьянами. Это был полностью оправданный страх, поскольку политика большевиков, которые продвигали и вознаграждали рабочих, а буржуазию безжалостно притесняли, буквально вынуждала людей на подобный обман. Партийцев беспокоили выгорание и слабое здоровье незаменимых «старых большевиков», утрата иллюзий и самоубийства среди молодых. Они опасались «термидорианского перерождения» партии, подобного тому, которое последовало за революционным террором во Франции. Ветераны Гражданской войны тосковали по боевому товариществу. Комсомольские энтузиасты, не заставшие по молодости сражений Гражданской, во всеуслышание жаловались, что партия растеряла боевой дух.
У Ленина в последние годы жизни хватало своих поводов для беспокойства: достаточно ли у партии культуры и компетентности, чтобы вынести ту огромную ношу, которую она на себя взвалила? В последних своих работах он выражается словно какой-нибудь меньшевик, сетующий в 1917 г. на «преждевременность» Октябрьской революции. В то время он уже был серьезно болен; болезнь фактически вывела его за пределы магического круга высшей власти, и в этом-то, скорее всего, и крылись основные причины его пессимизма. В 1920 г. Ленину исполнилось всего 50 лет, но здоровье его было подорвано пулевым ранением, полученным в результате покушения в 1918 г.; вдобавок в мае 1922 г. он перенес инсульт. Ленин пытался продолжать работу, но в декабре случился второй инсульт, положивший конец его участию в политической жизни. В марте 1923 г. он перенес третий инсульт, а 21 января 1924 г. скончался.
За двадцать месяцев болезни, которые они с женой провели на даче под Москвой в практически полной изоляции, его беспокойство об отсталости России и низком культурном уровне партии переросло в своего рода одержимость. Ленин опасался, что из-за пассивности масс всю основную работу придется взять на себя коммунистам, а ведь многим из них не хватало образования, вследствие чего они вынуждены были полагаться на правительственных чиновников (доставшихся в наследство от старого режима), чьи ценности были коммунистам абсолютно чужды. «Но если взять Москву – 4700 ответственных коммунистов – и взять эту бюрократическую махину, груду, – кто кого ведет?» – в отчаянии вопрошал Ленин в 1922 г.
В этот же период Ленин начал резко критиковать «олигархические» тенденции в партии, имея в виду верховенство политбюро, активным членом которого он по причине болезни уже не являлся. Некоторые историки толковали эти его последние работы как свидетельство того, будто в конце жизни Ленин склонялся к плюрализму мнений и представительной демократии. Возможность такой интерпретации окажется крайне важной для будущих дискуссий внутри советской компартии, поскольку в нужные моменты (например, в послесталинский период) позволит ссылаться на «демократического» Ленина, борца за законность против деспотизма и произвола государственной власти, своего рода анти-Сталина. Но был ли Ленин таким на самом деле? Сомнительно. Ему, опытному диалектику, ничего не стоило внезапно поменять сторону в споре. Нет сомнений, что Ленин был до глубины души возмущен, когда по настоянию врачей его оставили за бортом политбюро. Однако он никогда не жаловался на олигархические тенденции в политбюро, пока сам его возглавлял; да и позже, будучи уже больным, он не предлагал ни отменить запрет на фракционную борьбу, ни вернуть деятельную роль в политической жизни приходившим все в больший упадок советам. Что действительно заново проявилось в последние годы жизни Ленина, так это его гуманистическая озабоченность народным просвещением – учреждением школ, пунктов ликвидации безграмотности, библиотек и изб-читален; эта озабоченность всегда объединяла его с женой, которая теперь оказалась его единственным соратником.
Борьба за роль преемника
Болезнь Ленина уже при его жизни вызвала среди партийного руководства фракционную борьбу (вот вам и запрет на фракции!), которая заняла полдесятилетия и завершилась выдвижением нового лидера, Сталина. Поначалу, однако, ее представляли не как схватку за первенство, но как борьбу за сохранение единства политбюро. Сперва основной угрозой этому единству считался Троцкий – герой Гражданской войны, чья известность в народе уступала только известности Ленина; однако в ряды большевиков он вступил сравнительно поздно, а люди, выучившие уроки Французской революции, подозревали, что Троцкий лучше всех прочих подходит на роль взнуздавшего революцию Бонапарта. Почти все остальные члены политбюро, включая Сталина, Зиновьева и Бухарина, объединились, чтобы выдавить Троцкого, и преуспели в этом.
Ленин в этих дрязгах напрямую не участвовал, но вскоре после второго инсульта он написал в ЦК партии письмо, известное историкам – но, естественно, не самому Ленину – как его «Завещание». В нем он дал характеристику всей партийной верхушке, в том числе Троцкому, Сталину, Зиновьеву и Бухарину. Перемежая скромную похвалу критикой, этот документ в первой своей редакции не поддерживал и не исключал никого из потенциальных кандидатов на роль лидера. Но через несколько дней Ленин добавил постскриптум, посвященный Сталину, в котором утверждал, что тот «слишком груб» и что ему недостает качеств, необходимых генеральному секретарю партии. Эту оценку спровоцировала ссора между Крупской и Сталиным. Политбюро поручило Сталину неблагодарное дело: следить, чтобы согласно рекомендациям докторов Ленину не давали газет и официальных бумаг; Крупская, уверенная, что неосведомленность только сильнее раздражает пациента, нарушила запрет. Когда Ленин услышал, как Сталин бранит ее за это, он вмешался в спор, причем совершенно не по-большевистски, а буквально в соответствии с принятым в годы его юности кодексом чести: он-де не может вести дел с человеком, оскорбляющим его жену.
Ленинская характеристика нанесла серьезный удар по политической репутации Сталина и задела его за живое: есть свидетельства, что после обнародования письма он уехал из Москвы и несколько дней отсиживался на даче в одиночестве. Но в то время никто, за исключением, может быть, самого Сталина, не считал его
