Яков Гордин - Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни
Из рассказа Мосалова о поединках, в коих был он секундантом, тоже можно извлечь существенные сведения. Не говоря уже о том, что и в «мирном» 4-м гренадерском поединки были делом обычным.
«В 1-й раз секундантом был у майора Григория Потаповича Зиновьева и поручика Коробьина Николая Григорьевича, кои служили в том 4-м гранодерском полку, стоявши на квартирах в городе Рославле Смоленской губернии. Они стрелялись, но к счастию обиженный, то есть Зиновьев, не попал в Коробьина; то я совет дал поручику Коробьину уже выстрелить вверх, дабы самому после не попасться в беду, если бы кто убит был; от сего великодушия они и помирились».
Кавалерийский офицер
Миниатюра. 1790-е гг.
Это была заурядная провинциальная дуэль, любопытная только тем, что, во-первых, это первая из известных нам дуэлей на пистолетах — середина 1770-х годов; а, во-вторых, здесь ясно просматривается тип поединка — стрельба по очереди с первым выстрелом у обиженного. Стало быть, неписаные правила, близкие к позднейшим кодексам, уже существовали в России.
«2-й раз в Москве как дрались на шпагах князь Сергей Иванович Адуевский с князем же Иваном Сергеевичем Гагариным. Я тогда жил в доме Степана Апраксина и был тогда немного болен, как сей Адуевский приехал и просил меня в секунданты к себе, что он едет драться; я было не хотел, но Степан Степанович меня упросил. Рубились они на шпагах у Петровского дворца в лесу, и Гагарин уже было его погнал, даже мой Адуевский поскользнулся и упал, то я остановя удар от шпаги, который летел по голове, сказал Гагарину, дай противнику исправиться, ибо я был у обоих один секундант, на что сам Гагарин согласился встать тому; а опосля сего Гагарин уже был порублен в руку; тут я их и развел, ибо уговор был до первой раны; и как я привез домой целого Адуевского, то жена его и все дети бросились ко мне с радостию благодарить за спасение от раны».
Это дуэль уже иного сорта. Дерутся два аристократа из лучших фамилий, а третий аристократ уговаривает своего подчиненного — полковника Мосалова — нарушить и закон, и дуэльные правила — стать единственным секундантом у противников.
Степан Степанович Апраксин, сын фельдмаршала Степана Федоровича Апраксина, командовал Киевским пехотным полком, с которым участвовал в покорении Крыма, а в момент дуэли готовился принять Астраханский драгунский полк, воевавший на Кавказе. Мосалов был переведен вместе с Апраксиным из Киевского в Астраханский полк. Отношение к поединкам на всех уровнях, как видим, совершенно спокойное — они в порядке вещей.
Г. А. Потемкин
Гравюра с портрета Лампи. 1780-е гг.
Эта рубка на шпагах в пригороде Москвы, судя по уговору — «до первой раны», — по поводу отнюдь не роковому, вполне соответствует нравам, описанным Страховым. И дело происходит в 1784 году.
«3-й раз был секундантом у внучатого своего брата Пафнутия Алексеевича Мосалова в Петербурге еще при жизни Государыни Екатерины Алексеевны. Он на палашах рубился с поручиком конной гвардии Сабуровым. Пришли они оба в конюшню полковую, я был обоих свидетель, и другой просил меня и верил мне. Пафнутий Мосалов проиграл и был в двух местах ранен, по щеке и по плечу очень больно; я их развел, и потом помирились, ибо брат обидел Сабурова в разговорах, и я тогда был еще секунд-майором».
Свидетельство Мосалова замечательно тем, что оно покрывает то самое десятилетие, когда и формировалась русская дуэльная традиция — с 1773 по 1784 год, включая и яростный всплеск дуэльной стихии, заставивший императрицу попытаться эту стихию регулировать.
Если верить Страхову (а не верить ему оснований нет), то к концу восьмидесятых годов произошел резкий спад дуэльной эпидемии. И дело было, естественно, не только в антидуэльной пропаганде просветителей — наступлении здравого смысла.
В бурный процесс саморегуляции дворянских взаимоотношений решительно вмешалось правительство. Недаром письмо кончается сообщением о высылке из столицы г. Живодерова.
Екатерина не сразу определила свое отношение к поединкам. Еще в «Наказе», в середине шестидесятых годов, она высказалась на эту тему довольно вяло и неопределенно: «О поединках небесполезно здесь повторить то, что утверждают многие и что другие написали: что самое лучшее средство предупредить сии преступления — есть наказывать наступателя, сиречь того, кто полагает случай к поединку, а невиноватым объявить принужденного защищать честь свою, не давши к тому никакой причины». Это — существенное отступление от петровских установлений. Но после гибели Голицына она, быть может, впервые задумалась над этим всерьез. В записи Вяземского есть такое сообщение: «Кн. Александр Николаевич видел написанную по этому случаю записку Екатерины: она, между прочим, говорила, что поединок, хотя и преступление, не может быть судим обыкновенными законами. Тут нужно не одно правосудие, но и правота… что во Франции поединки судятся трибуналом фельдмаршалов, но что у нас и фельдмаршалов мало, и трибунал был бы неудобен, а можно бы поручить Георгиевской думе, то есть выбранным из нее членам, рассмотрение и суждение поединков».
Екатерина II
Гравюра с портрета середины XVIII в.
Умная Екатерина понимала общественную природу дуэли и, ведя тонкую игру с дворянством, не хотела отнимать у него категорически права на поединок.
Но так было в семьдесят пятом году. В восьмидесятые годы она была поражена воздыманием дуэльной волны и прибегла к силе закона.
21 апреля 1787 года вышел манифест о поединках, фактически подтверждавший забытые уже жестокие петровские законы, хотя и в несколько смягченном виде. Но оппозиционная суть дуэли была в манифесте выявлена и подчеркнута: дуэлянт подвергался суду «за непослушание против властей». Вспомним имперский закон: «Право судить и наказывать за преступления предоставлено Богом одним лишь государям».
Но и карательные меры правительства не подавили бы дуэльной эпидемии в столь краткий срок. Скорее всего, этот взрыв яростного осознания ценности личного достоинства у молодых дворян уже сыграл свою роль, и нелепые крайности, равно как и массовое использование дуэлей в корыстных целях, оставаясь за пределами осознанной чести, отмирали сами собой. Крепнущий дворянский авангард существенно влиял на общественное мнение, особенно в канун и в первые годы Великой французской революции.
Однако, оттесненный на общественную и географическую периферию, дуэльный хаос продолжал бушевать там до тридцатых годов XIX века.
Подспудный процесс политизации дуэли шел с екатерининских времен последовательно и настойчиво. Недаром громкие дуэльные ситуации связывались с именем Потемкина.
Сергей Николаевич Глинка, рассказывая о благородстве и душевной мягкости директора кадетского корпуса графа Ангальта, человека незаурядного и глубоко просвещенного, обронил в «Записках»: «Известно только об одной его ссоре с князем Таврическим. Он вызвал его на поединок».
Ф. Е. Ангальт
Гравюра с портрета 1780-х гг.
Подоплеку ссоры прояснил другой свидетель — близкий к Потемкину Гарновский: «Говорят в городе и при дворе еще следующее, — писал он в апреле 1787 года, — графы Задунайский и Ангальт приносили ее императорскому величеству жалобу на худое состояние российских войск, от небрежения его светлости в упадок пришедших. Его светлость, огорчась на графа Ангальта за то, что он таковые вести допускает до ушей ее императорского величества, выговаривал ему словами, чести его весьма предосудительными. После чего граф Ангальт требовал от его светлости сатисфакции».
Ясно, что граф Ангальт, хотя и будучи профессиональным военным и исполняя должность генерал-инспектора войск в Ингерманландии, Эстляндии и Финляндии, в данном случае выступал, главным образом, посредником между Екатериной и Румянцевым-Задунайским. Близкий родственник императрицы, он имел к ней свободный доступ. Но обвинения крупнейшего — до Суворова — полководца эпохи вряд ли были беспочвенны. А тот факт, что Ангальт, вельможа-просветитель, действовал сообща с лидером боевого генералитета, говорит о существовании антипотемкинских сил.
Пушкин писал в «Заметках по русской истории XVIII века»: «Мы видели, каким образом Екатерина унизила дух дворянства. В этом деле ревностно помогали ей любимцы. Стоит напомнить о пощечинах, щедро ими раздаваемых нашим князьям и боярам, о славной расписке Потемкина, об обезьяне Зубова…». Екатерининские фавориты — и Потемкин в числе первых — унижали «дух дворянства», пытались притушить представление о чести и личном достоинстве, которые неизбежно вели к оппозиции самодержавному принципу управления и самой идее рабства. Пощечина, данная аристократу, в этой атмосфере не становилась поводом для вызова, ибо мало кто смел открыто противопоставить свою честь самодурству временщика. Нужно было быть графом Ангальтом, родственником императрицы, чтобы на это решиться. Да и то безрезультатно.
