Эдвард Гиббон - Закат и падение Римской Империи. Том 1

В Лозанне он окончил свое капитальное сочинение об упад­ке и разрушении Римской империи. "Я позволил себе, - гово­рит он в своих "Мемуарах", - отметить момент зарождения этого труда, а теперь я хочу отметить момент его окончания. Это было в день или скорее в ночь 27 июля 1787 г.; между одиннадцатью и двенадцатью часами вечера я написал в па­вильоне моего сада последнюю строку моей последней стра­ницы. Положив в сторону перо, я несколько раз прошелся взад и вперед внутри беседки или крытой аллеи из акаций, откуда видны были поля, озеро и горы. Воздух был мягок, небо было ясно; серебристая луна отражалась в водах озера, и вся природа была погружена в молчание. Не могу скрыть, что в первую минуту я был вне себя от радости, что наконец настал тот момент, который возвращал мне мою свободу и, может быть, окончательно упрочивал мою славу; но чувство гордости смирилось во мне, и моей душой овладели чувства более меланхолические, когда я подумал, что расстаюсь со старым и приятным товарищем и что, как бы ни была долго­вечна написанная мною история, жизнь самого историка бу­дет и непродолжительна, и ничем не обеспечена".

Впрочем, такие мысли не могли долго тревожить человека, в котором сознание здоровья и спокойствие воображения поддерживали уверенность, что ему суждено еще долго жить, и который даже в последние минуты своего существо­вания рассчитывал, сколько лет он имеет еще впереди. В том же году он переехал в Англию, чтобы насладиться плодами своих трудов и приступить к печатанию последних частей своей истории. Его пребывание там заставило его еще более прежнего полюбить Швейцарию.

При Георге I и Георге II литература и талант уже не нахо­дили при дворе прежнего поощрения. Когда Гиббон явился при дворе в один из приемных дней герцога Кумберландского, этот последний обратился к нему с восклицанием: "Ну что же, г-н Гиббон! Вы все еще пописываете! (What, m-г Gibbon, still scribble, scribble!)" Понятно, что по прошествии одного года он без сожалений покинул свое отечество и воз­вратился в Лозанну, где жизнь была по нем и где его любили. И его не могли не любить те, кто, живя вместе с ним, могли оценить достоинства его характера, чрезвычайно уживчиво­го, потому что сам он был вполне счастлив. Так как он ни­когда не заходил в своих желаниях за пределы того, что одобрял рассудок, то ни люди, ни окружавшая его жизнь не возбуждали в нем неудовольствия. Он не раз взвешивал условия своего существования с таким чувством удовольствия, которое можно объяснить только скромностью его требова­ний. Один оптимист сказал: ~Je suis Francais, Tourangeau, gentilhomme; Je pouvais naitre Turc, Limousin, paysan.

Нечто в том же роде пишет Гиббон в своих "Мемуарах": "На мою долю могла бы выпасть судьба невольника, дикаря или крестьянина, и я не могу не ценить благости природы, которая произвела меня на свет в свободной и цивилизованной стране, в век наук и философии и в семействе с почтен­ным общественным положением и с достаточными дарами фортуны". В другом месте он радуется умеренности этой фортуны, поставившей его в самые благоприятные условия для приобретения с помощью труда почтенной известности, "потому что, - говорит он, - бедность и презрительное со мной обращение отняли бы у меня всякую энергию, а поль­зование всеми удобствами, которое дается большим состоя­нием, могло бы ослабить во мне предприимчивость". Он очень доволен своим здоровьем, которое было постоянно хорошо с тех пор, как он пережил опасные годы своего детства, но которое никогда не давало ему чрезмерного избытка сил (the madness of a superfluous health). Он вполне насладился счастьем, которое доставляли ему занятия в течение двадца­ти лет, и потом находил не менее наслаждения в той славе, которая была плодом этих занятий. А так как человек, кото­рый доволен своим положением, во всем видит новое прира­щение своего благополучия, то и Гиббон, с терпением выно­сивший неприятности своего официального положения в должности lord of trade, выражает, приехав в Лозанну, свою радость по поводу того, что он избавился от оков рабства.

Его "Мемуары" и служащие для них продолжением пись­ма, большею частью адресованные лорду Шеффилду, инте­ресны именно потому, что в них отражается добродушие, всегда неразлучное с душевным спокойствием и невзыска­тельностью, и чувство привязанности, если не очень нежное, то по меньшей мере очень искреннее, по отношению к тем, с кем он был связан узами родства или дружбы; эта привязанность высказывается без особенного жара, но непринужден­но и искренно. Продолжительная и тесная дружба, связав­шая его с лордом Шеффилдом и с Дейвердёном, служит до­казательством того, к какой сильной привязанности он был способен и какую сильную привязанность он мог внушать другим; впрочем, и не трудно понять, что можно было при­вязаться к такому человеку, который изливал в обществе своих друзей всю чувствительность своего сердца, никогда не знавшего страстей, который делился с этими друзьями нео­цененными сокровищами своего ума и у которого была чест­ная и скромная душа, хотя и не придававшая большой пыл­кости его уму, но зато и никогда почти не омрачавшая его яркого сияния.

Однако в последние годы жизни Гиббона его душевное спо­койствие было нарушено тем направлением, которое приня­ла французская революция. Когда он убедился, что обма­нулся в том, чего ожидал от нее, он стал не одобрять ее с та­кой горячностью, какой не отличались даже французские эмигранты, с которыми он видался в Лозанне. Он был неко­торое время в ссоре с Неккером; но так как он был хорошо знаком с характером и намерениями этого достойного чело­века и так как он сожалел о его несчастиях и разделял его скорбь по поводу постигших Францию бедствий, то между ними скоро восстановились старые дружеские отношения. Революция произвела на него такое же впечатление, какое она производила на многих людей, которые хотя и были людьми просвещенными, но писали более то, что им прихо­дило на ум, нежели то, что мог бы поведать им опыт, которо­го у них не было: она заставила его придавать еще более зна­чения тем мнениям, которых он давно придерживался. По поводу этой революции он говорит в своих "Мемуарах": "Мне несколько раз приходила мысль написать разговор мертвых, в котором Вольтер, Эразм и Лукиан признались бы друг пе­ред другом, что крайне опасно предавать старинные суеве­рия поруганиям слепой и фанатической толпы". Конечно, только потому, что Гиббон был живой человек, он не принял бы участия в этих признаниях в качестве четвертого собесед­ника. Он в ту пору утверждал, что он нападал на христиан­ство только потому, что христиане уничтожали политеизм, который был древней религией империи. В одном из своих писем к лорду Шеффилду он говорил: "Первоначальная цер­ковь, о которой я отзывался с некоторым неуважением, была нововведением, а я был привязан к старым языческим поряд­кам". Он так любил высказывать свое уважение к старинным учреждениям, что иногда в шутку забавлялся тем, что вступался за инквизицию.

В 1791 г. лорд Шеффилд вместе со своим семейством посе­тил его в Лозанне; он обещал в скором времени отдать этот визит в Англии, но он был вынужден откладывать это тяже­лое путешествие с одного месяца на другой по причине постоянно усиливавшихся во Франции революционных смут, по причине войны, грозившей путешественникам серьезны­ми опасностями, и, наконец, по причине своей чрезвычай­ной тучности и некоторых недугов, к которым он долго отно­сился с небрежением, но которые с каждым днем все более и более затрудняли его движения; наконец, получив в 1793 г. известие о смерти леди Шеффилд, которую он очень любил и называл своей сестрой, он отправился в ноябре этого года утешать своего друга. Месяцев через шесть после его прибы­тия в Англию его недуги, зародившиеся более чем за трид­цать лет перед тем, до такой степени усилились, что прину­дили его согласиться на операцию, которая возобновлялась несколько раз и не отнимала у него надежды на выздоровле­ние до 16 января 1794 г. В этот день он кончил жизнь и без волнений, и без скорби.

Гиббон оставил после себя память, которая дорога всем, кто его знал, а его имя стало известно всей Европе. В его "Истории упадка и разрушения Римской империи", может быть, найдутся некоторые менее тщательно обработанные части, которые обнаруживают усталость, неизбежную при такой громадной работе; можно бы было пожелать, чтобы в них было побольше той живости воображения, которая пере­носит читателя в среду описываемых ему сцен, и побольше той теплоты чувств, которая, так сказать, заставляет его участвовать в этих сценах и вносить в них свои собственные страсти и личные интересы; там, может быть, найдутся та­кие суждения о добродетелях и пороках, которые заходят в своем беспристрастии слишком далеко, и читателю прихо­дится иногда пожалеть, что остроумная проницательность автора, умеющая так хорошо различать и разлагать состав­ные части явления, не часто уступает место тому поистине философскому уму, который, напротив того, соединяя их в одно целое, придает более реальности и жизни предметам, изображаемым в их совокупности. Тем не менее всякий бу­дет поражен отчетливостью этой громадной картины, объяс­нительными к ней рассуждениями, почти всегда верными, а иногда и глубокомысленными, а также ясностью этих объяс­нений, которые останавливают ваше внимание, не утомляя его, и в которых нет неопределенности, раздражающей вооб­ражение и приводящей его в замешательство. Не менее по­разительна и та редкая обширность ума, которая, пробегая громадную арену исторических событий, заглядывает в са­мые сокровенные ее уголки, обрисовывает ее со всех точек зрения, какие только возможны, и, заставляя читателя, так сказать, осмотреть события и людей со всех сторон, доказывает ему, что неполнота взгляда всегда ведет к заблуждению и что в той сфере, где все связывается между собою и согласовывается, необходимо знать все для того, чтобы иметь пра­во судить о малейшей подробности. При чтении "Истории упадка и разрушения Римской империи" интерес к рассказу никогда не ослабевает благодаря проницательности истори­ка, благодаря той удивительной прозорливости, которая пос­тоянно раскрывает перед вами постепенность хода событий, выясняя их самые отдаленные причины; по моему мнению, нет такого уважения и таких похвал, которых не заслужива­ли бы и это громадное разнообразие познаний и идей, и то мужество, с которым автор решился применить их к делу, и та настойчивость, с которой он довел это предприятие до конца, и, наконец, та умственная свобода, которую не стес­няют ни существующие учреждения, ни условия времени и без которой нет ни великих историков, ни настоящей исто­рии. Мне остается сказать еще одно только слово в похвалу Гиббону: до него не было написано подобного сочинения, а после него - какие бы ни потребовались в некоторых частях его "Истории" исправления и улучшения - нет более надо­бности его писать.