Наум Синдаловский - Мифология Петербурга: Очерки.
Авторитет трудолюбивых и добросовестных финских крестьян в Петербурге был настолько высок, что среди русских молочниц сложилась традиция произносить «молоко», «масло», «сливки» на финский манер, подчеркивая тем самым высокое качество своего товара. А широко распространенный в Петербурге XIX века образ девушки-молочницы с Охты – был запечатлен Пушкиным в «Евгении Онегине»: «С кувшином охтенка спешит,/Под ней снег утренний хрустит». «Охтенка-молочница» – такое поэтическое фольклорное прозвище девушек-разносчиц молока с Охты – навсегда осталось в истории Петербурга.
Кроме молока, финские крестьяне снабжали растущее население столицы и другими продуктами, как животноводства, так и земледелия. Постепенно складывался так называемый «Финский пояс Петербурга», который долгое время довольно успешно справлялся с этой задачей.
Финские крестьяне были постоянными и непременными участниками всех, особенно зимних, петербургских гуляний. Тысячи извозчиков наезжали в Петербург на две короткие масленичные недели со своими легкими расписными, празднично украшенными санками, которые, как и их возниц, петербургские обыватели называли вейками – от финского слова veikko, что в переводе означает «друг», «товарищ», «брат». Считалось, что не прокатиться на масленице, как тогда говорили, «На чухне», все равно что и самой масленицы не видеть. Это было красиво и весело. А главное – дешево. Плата за проезд в любой конец города составляла тридцать копеек. Широко известна была в Петербурге поговорка финских легковых извозчиков, которую, коверкая язык, любили повторять горожане: «Хоть Шпалерная, хоть Галерная – все равно рицать копеек».
Вейки в Петербурге были любимыми персонажами городского фольклора. До сих пор от старых людей можно услышать: «Расфуфырился, как вейка». Их называли «Желтоглазыми», или «Желтоглазыми гужеедами», чаще всего не понимая смысла этого насмешливого, а порой и бранного прозвища. На самом деле оно появилось еще в первой половине XVIII века: в 1735 году был издан указ, обязывавший извозчиков красить свои экипажи в желтый цвет.
О финнах ходили добродушные анекдоты. Приехал чухна на Пасху в Петербург и по совету русских приятелей пошел в церковь. «Ну, как, – спросили его друзья, когда он вернулся, – понравилось?» – «Понравилось-то понравилось, только, вот, ничего не понял». – «?!» – «Выходит поп и, обращаясь к толпе, кричит: „Крестовский остров“, а толпа ему хором отвечает: „Васильевский остров“». Русские хохочут над простодушным финном, которому в обыкновенном: «Христос воскрес – воистину воскрес» слышатся названия островов. Финн не понимает, но тоже смеется.
Но, как и всем инородцам, финнам жить в России было непросто. Сохранилась легенда о том, как Николай I посетил однажды 1-ю гимназию. Указывая на одного из учеников, он будто бы грубо сказал директору: «А это что там у вас за чухонская морда? – И добавил: – Первая гимназия должна быть во всем первой. Чтоб таких физиономий у вас тут не было».
До сих пор бытует в Петербурге и ругательство: «Чухна парголовская», впрочем, скорее всего оно имеет не национальный, а территориальный характер, по типу: «Шпана лиговская».
Можно вспомнить сохранившиеся с давних пор либо появившиеся совсем недавно фольклорные топонимы, связанные с финнами. «Чухонка» – так в народе называют парковую зону в Колпине. Этим же именем окрестили реку Ижору. «Чухляндией» называют в Петербурге гостиницу «Карелия» на улице Тухачевского. «Чухонской Швейцарией» гордо именовали петербуржцы дачный район Парголова – одно из самых популярных мест отдыха горожан в XIX веке. Да и сам Петербург в разное время в обиходе называли то «Финским болотом», то «Финополисом». И даже тщетно пытаясь противопоставить инородческому Петербургу «русскую Москву», наши доморощенные петербургские славянофилы придумали ругательное прозвище «Финский Петербург».
Они же, то есть славянофилы, изобрели и «Немецкий Петербург».
Среди этнических групп населения Петербурга в течение всей его двухвековой дореволюционной истории немцы неизменно занимали устойчивое второе место после русских. Наивысший пик их присутствия пришелся на конец 1860-х годов. Статистика утверждает, что в 1869 году немцы составили 6,8 % всего населения столицы. При этом надо отметить, что в тот же период русских в Петербурге было 83,2 %. Легко подсчитать, какой гигантский процент немцы составляли среди всех иноязычных групп населения.
Основными районами расселения немцев в Петербурге были центральные. Еще в первой четверти XVIII века, как утверждал ганноверский резидент в Петербурге Ф. X. Вебер, Адмиралтейский остров в народе именовался «Немецкой слободой», так как «в этой части города живет большинство немцев». Вторым районом по численности проживания немцев был Васильевский остров, точнее его восточная часть. Аккуратные, добросовестные и талантливые умельцы, они снискали среди горожан всеобщее уважение, а такой фольклорный фразеологизм, как «Василеостровский немец», стал символом добротности, основательности, солидности и благополучия. По воспоминаниям Ирины Одоевцевой, когда хотели кого-то похвалить, именно так и говорили: «Какой-то весь добротный, на иностранный лад, вроде Василеостровского немца». Интересно отметить, что в Петербурге имел хождение другой, противоположный по смыслу фразеологизм. О франтоватом петиметре, сквозь показное щегольство которого за версту несло откровенным провинциализмом, говорили: «Парголовский иностранец».
В 1770-х годах по указу Екатерины II на Старой Муринской дороге было построено поселение для немецких колонистов, названное Гражданкой. К северу от него постепенно появилось другое поселение, где жили русские. В петербургской фольклорной микротопонимике эта часть Гражданки стала называться «Русской Гражданкой». Такие же сельскохозяйственные немецкие колонии в екатерининское время выросли вдоль Царскосельского тракта и на окраине Царского Села. До сих пор пруды у Московского шоссе города Пушкина местные жители называют «Колонистскими», а всю местность вокруг этих живописных водоемов – «Колоничкой».
Большая немецкая община в середине XIX века существовала на Выборгской стороне, в Лесном. Характерной особенностью жизни немцев было не только компактное, но и автономное существование. Со своими школами и учителями, со своим пастором, со своим традиционным жизненным укладом. Со своими легендами. Вот уже более ста лет среди горожан живет совершенно немецкая по духу, но вполне петербургская романтическая легенда о двух семьях из немецкой слободы за Лесным. К одной семье принадлежал юный Карл, к другой – прекрасная Эмилия. Чувствительное сердце Карла было пленено прелестью молодой красавицы. Но папы и мамы – и те и другие, – узнав об их любви, дружно сказали: «Найн!» – и на чисто немецко-петербургском диалекте добавили: «Подождем, пока Карл будет зарабатывать достаточно, чтобы начать откладывать „зайн кляйнес Шатц“» – свои маленькие сбережения. Прошло десять лет. Карл стал зарабатывать вполне достаточно и уже отложил некоторое «Шатц», но папы и мамы, обсудив вопрос, снова сказали «Найн». Прошло еще двадцать лет – детки снова попросили разрешения пожениться. Но и на этот раз родители ответили: «О найн!» И тогда пятидесятилетние Карлхен и Эмилия грустно посмотрели друг на друга, взялись за руки, пошли на Круглый пруд и бросились в него. И когда их тела наутро баграми вытащили из пруда, они еще держали друг друга за руки. И тогда господин пастор и господин учитель посоветовали прихожанам назвать именами влюбленных одну из самых красивых улиц поселка, чтобы отметить столь удивительную швабскую любовь и не менее дивное послушание родителям.
Эта легенда, рассказанная в свое время Львом Васильевичем Успенским, имеет под собой вполне реальную основу. Такая драматическая история действительно случилась на северной окраине Петербурга в 1855 году. Молодой немецкий слесарь Карл влюбился в дочь местного булочника Эмилию. Отчаявшись получить согласие своих родителей, петербургские Ромео и Джульетта покончили с собой, бросившись в искусственный пруд. До 1917 года жителям Лесного была хорошо известна и общая могила несчастных влюбленных с простым металлическим крестом. Ее всегда украшали свежие цветы. Могилу чтили. Она считалась достопримечательностью Петербурга. Выпускались даже почтовые открытки с ее изображением. Долгое время о событиях той давней поры напоминал и проспект Карла и Эмилии. Но в 1952 году с чьего-то партийного благословения он был переименован в Тосненскую улицу.
Рассказывали в Петербурге легенды и о необыкновенном немецком трудолюбии. Будто бы даже во время театральных представлений работящие немки, чтобы не терять времени даром, вязали на спицах. В самых трогательных местах они все, как одна, отрывались от работы, утирали слезы аккуратно выглаженными платочками, а затем снова все, как одна, принимались за работу. Мало того, чтя сложившиеся годами традиции, в петербургском немецком театре по вторникам и пятницам спектакли не ставились, поскольку «купечествующий немец в эти дни по вечерам занимается приготовлением писем на почту».
