Дэвид Холловэй - Сталин и бомба: Советский Союз и атомная энергия. 1939-1956
VI
В дореволюционной России физика была одной из наиболее слабо развитых наук. Ее становление не обеспечивали сильные национальные традиции, существовавшие, например, в химии и математике. Основные исследования велись в стенах университетов, но там они получали слабую поддержку{92}. К середине 30-х годов в развитии советской физики наблюдался существенный прогресс: были подготовлены новые поколения физиков, созданы новые институты. Помимо школы Иоффе в стране имелись еще две физические школы, их возглавляли Дмитрий Рождественский и Леонид Мандельштам. Оба они, как и Иоффе, до 1917 г. провели несколько лет на Западе. Рождественский изучал физику в Лейпциге и Париже. Мандельштам с 1899 по 1914 г. провел в Страсбургском университете — сначала как студент, а затем как профессор{93}.
Рождественский способствовал появлению в 1918 г. Государственного оптического института. Подобно Иоффе и другим русским ученым, он считал, что научные работники и инженеры должны работать в тесном сотрудничестве. Он писал в 1919 г., что Оптический институт был организацией «нового типа, в котором неразрывно связывались бы научная и техническая задачи» и что такие институты очень быстро приведут к беспрецедентному расцвету науки и техники{94}. Институту было поручено руководство Государственным заводом оптического стекла, и Рождественский сыграл активную роль в развитии оптической промышленности.
Мандельштам, вернувшийся в Россию из Страсбурга в самый канун первой мировой войны, не относился к числу ученых-организаторов{95}. Он не претендовал на роль общественного деятеля и в отличие от Иоффе старался не заниматься пропагандированием физики. Он посвятил себя научной работе и преподаванию и получил широкое признание как наиболее выдающийся представитель старшего поколения советских физиков{96}.[17] После того как в 1925 г. он возглавил кафедру теоретической физики Московского университета, он привлек к себе целый ряд талантливых физиков и создал в Москве ведущую физическую школу. В середине 30-х годов, после того как Академия наук переехала из Ленинграда в Москву, он работал в тесном взаимодействии с Сергеем Вавиловым, директором Физического института Академии наук (ФИАН), способствуя превращению этого института в мощный исследовательский центр.{97}
Однако именно Иоффе советская физика в наибольшей степени обязана своим развитием. Его институт называли «гнездом», «колыбелью», «кузницей кадров», «альма-матер» советской физики{98}. Хотя по своим философским взглядам Иоффе всегда был не более чем поверхностным марксистом, его видение физики как основы техники соответствовало задаче превращения Советского Союза в великое индустриальное государство. Такая задача была поставлена большевиками, и Иоффе мог получить поддержку в своей работе, доведя эту свою позицию до сведения руководства партии.
Иоффе по праву считался большим ученым и получил широкое признание как один из основателей физики полупроводников. Но начиная с 20-х годов его выдающиеся способности проявлялись в роли своеобразного «импресарио» физики. Он пропагандировал ее значение, привлекая к работе молодых и талантливых ученых, выбирал направления исследований, добывая у правительства средства на их проведение и создавая исследовательские институты. Для достижения этих целей Иоффе опускался до того, что на сессии называли «бахвальством» и саморекламой, чем был так недоволен Ландау, и выдвигал фантастические проекты и идеи, за которые подвергался критике. Более того, он раздражал некоторых своих коллег в Академии наук тем, как восхвалял большевиков за их поддержку науки. Эти его недостатки были не только чертами его личности, но определялись и временем, в которое он жил, — временем, когда поощрялись грандиозные планы и экстравагантные обещания светлого будущего.
Иоффе хотел, чтобы его институт стал крупнейшим центром европейской науки. Он придавал большое значение контактам с иностранными учеными, полагая, что обмен визитами, международные съезды, конференции и семинары очень важны для нормального развития науки. Личные контакты, с точки зрения Иоффе, были лучшей формой общения и основным стимулом для творческой работы. Он делал все возможное для поощрения такого рода контактов и с 1924 по 1933 г. какое-то время проводил в ежегодных поездках по Европе и Соединенным Штатам{99}. Иоффе утверждал, что советская физика перестала быть провинциальной именно благодаря его контактам с зарубежными учеными. В 20-е и в начале 30-х годов он командировал за границу около тридцати сотрудников своего института для проведения там исследовательских работ и не раз оплачивал эти поездки из гонораров и выплат за консультации, которые получал на Западе. Оставшуюся часть денег он использовал для покупки научной литературы и оборудования для института{100}. Иоффе также приглашал в Советский Союз иностранных ученых для проведения исследовательских работ и участия в конференциях.
В 1930 г. Яков Френкель писал своей жене из Нью-Йорка, что «физики образуют узкую касту, члены которой хорошо известны друг другу во всех частях земного шара, но подчас совершенно неизвестны даже своим ближайшим соотечественникам»{101}.[18] Однако в середине 30-х годов общение с зарубежными учеными стало более затрудненным. После 1933 г. и вплоть до 1956 г. Иоффе был лишен возможности ездить за границу. В 1936 г. он с сожалением говорил о том, что ограничения на заграничные командировки тормозят интеллектуальное развитие молодых физиков, но эти его жалобы не имели никакого эффекта. Прекращение поездок самого Иоффе с очевидностью расценивалось как наказание за то, что Георгий Гамов в 1933 г. стал невозвращенцем. Гамов был одним из ведущих молодых физиков-теоретиков и в 1933 г. вместе с Иоффе принял участие в Сольвеевском конгрессе, состоявшемся в Бельгии. Он решил остаться за границей вместе со своей женой{102}.
Капица тоже испытал на себе последствия изменений, произошедших в политике. Он работал в Кембридже, стал членом Трини-тиколледжа (в 1925 г.), членом Королевского общества и членом-корреспондентом Российской Академии наук (в 1929 г.). Летом 1931 г. Николай Бухарин, который потерпел поражение от Сталина в борьбе за лидерство в партии и был в то время главой научно-исследовательского сектора Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ), посетил Кембридж. Резерфорд познакомил его с работами Кавендишской лаборатории. Капица пригласил его к себе домой на обед. В разговоре, состоявшемся после обеда, Бухарин попросил Капицу вернуться в Советский Союз и пообещал, что ему будут в этом случае обеспечены самые благоприятные условия для работы. Капица уклонился от прямого ответа и остался в Кембридже{103}.[19]
Осенью 1934 г., когда Капица в очередной раз приехал в Советский Союз, Советское правительство воспрепятствовало его возвращению в Кембридж. Он был чрезвычайно подавлен этим. В течение двух лет Капица был лишен возможности вести научную работу, так как занимался организацией нового института — Института физических проблем в Москве. Оборудование его лаборатории в Кембридже было к тому времени выкуплено Советским правительством. Он возобновил работу в области физики низких температур и магнитных явлений, которой занимался в Кембридже{104}.
В письмах, которые Капица в то время писал своей жене в Кембридж (он вторично женился в 1927 г.) и советским руководителям, он обрисовал неблагополучную картину состояния научного сообщества Москвы. Он был ожесточен, чувствуя, как его бывшие друзья и коллеги, включая Иоффе, избегали его, полагая, что с ним опасно иметь дело. Капица был обескуражен контрастом между Москвой и Кембриджем. В Москве нет настоящего научного сообщества, писал он, и у московских физиков нет места, где они могли бы собираться для обсуждения своих работ. В этом одна из причин того, почему советские физики стремились получить признание за границей в большей степени, чем дома. «…Если в политическом и хозяйственном отношении мы самое сильное государство, — писал он, — то в отношении прогресса науки и техники мы полная колония Запада»{105}. Наука в Советском Союзе недооценивалась, и руководство страны не относилось к ученым с должным уважением{106}.
Сокращение контактов с иностранными учеными в середине 30-х годов было следствием ухудшения внутриполитического положения в стране. После убийства Сергея Кирова, первого секретаря Ленинградской партийной организации, 1 декабря 1934 г. начались массовые репрессии, кульминация которых приходится на 1937–1938 гг., годы беспощадных чисток, когда было арестовано от семи до восьми миллионов людей{107}. Западные физики, приезжавшие в эти годы в Советский Союз, не могли не видеть террора, воцарившегося в советском обществе, и страха, охватившего их советских коллег{108}. Дэвид Шенберг, физик из Кембриджа, который в 1937–1938 гг. работал в новом институте Капицы, писал позднее, что чистка была «подобна чуме, и вы никогда не могли знать, кого схватят следующим»{109}. Множество ученых были в эти годы настигнуты адской машиной Народного комиссариата внутренних дел (НКВД). Особенно тяжело пострадал от этого Украинский физико-технический институт (об этом будет рассказано в следующей главе). По некоторым оценкам, в 1937–1938 гг. в Ленинграде было арестовано более ста физиков{110}. Какова бы ни была точная цифра, очевидно, что чистка очень сильно ударила по физическому сообществу.
