Эдгар По - Английский с Эдгаром По. Падение дома Ашеров / Edgar Allan Poe. The Fall of the House of Usher
The room in which I found myself was very large and lofty. The windows were long, narrow, and pointed, and at so vast a distance from the black oaken floor as to be altogether inaccessible from within. Feeble gleams of encrimsoned light made their way through the trellised panes, and served to render sufficiently distinct the more prominent objects around; the eye, however, struggled in vain to reach the remoter angles of the chamber, or the recesses of the vaulted and fretted ceiling.
Dark draperies hung upon the walls (темные ткани висели на стенах; to hang). The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered (общая = основная мебель была массивной, неудобной, древней и обшарпанной). Many books and musical instruments lay scattered about (многочисленные книги и музыкальные инструменты лежали разбросанные вокруг; to lie – лежать), but failed to give any vitality to the scene (но не могли придать какой бы то ни было живости этой сцене; to fail – не смочь, не суметь, потерпеть поражение). I felt that I breathed an atmosphere of sorrow (я чувствовал, что дышу: «дышал» атмосферой печали; to feel – чувствовать). An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all (атмосфера суровой, глубокой и неодолимой мрачности нависала надо /всем/ и пронизывала все; to redeem – выкупать /заложенные вещи и т. п./; выплачивать /долг по закладной/; возвращать, восстанавливать; обретать вновь, получать обратно; искупать /вину, грехи).
Dark draperies hung upon the walls. The general furniture was profuse, comfortless, antique, and tattered. Many books and musical instruments lay scattered about, but failed to give any vitality to the scene. I felt that I breathed an atmosphere of sorrow. An air of stern, deep, and irredeemable gloom hung over and pervaded all.
Upon my entrance, Usher arose from a sofa on which he had been lying at full length (при моем появлении Ашер встал с дивана, на котором он лежал в полный рост: «длину»; entrance – вход; to arise – вставать), and greeted me with a vivacious warmth which had much in it, I at first thought, of an overdone cordiality (и приветствовал меня с живой теплотой, в которой было много, как я сперва подумал, преувеличенной сердечности) – of the constrained effort of the ennuyé man of the world (принужденного усилия скучающего светского человека: «человека мира»). A glance, however, at his countenance, convinced me of his perfect sincerity (впрочем, один взгляд на его лицо убедил меня в его совершенной искренности; however – однако, впрочем).
Upon my entrance, Usher arose from a sofa on which he had been lying at full length, and greeted me with a vivacious warmth which had much in it, I at first thought, of an overdone cordiality – of the constrained effort of the ennuyé man of the world. A glance, however, at his countenance, convinced me of his perfect sincerity.
We sat down (мы сели; to sit down – садиться: «сесть вниз»); and for some moments, while he spoke not (и несколько секунд, пока он не говорил), I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe (я пристально глядел на него с чувством наполовину жалости, наполовину ужаса). Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher (точно, человек никогда прежде не менялся так ужасно за такое короткое время, как /изменился/ Родерик Ашер)! It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the wan being before me (лишь с трудом я смог заставить себя признать идентичность истощенного существа передо мной; to bring – привести) with the companion of my early boyhood (с товарищем моего раннего детства). Yet the character of his face had been at all times remarkable (но характер его лица был во все времена примечательным).
We sat down; and for some moments, while he spoke not, I gazed upon him with a feeling half of pity, half of awe. Surely, man had never before so terribly altered, in so brief a period, as had Roderick Usher! It was with difficulty that I could bring myself to admit the identity of the wan being before me with the companion of my early boyhood. Yet the character of his face had been at all times remarkable.
A cadaverousness of complexion (мертвенная бледность лица; cadaver – труп; cadaverousness – «трупность»; complexion – цвет лица); an eye large, liquid, and luminous beyond comparison (глаз = глаза большие, влажные и ясные несравненно: «вне сравнения»); lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve (губы несколько тонкие и очень бесцветные, но исключительно красивого изгиба; surpassingly – крайне, очень, исключительно, чрезвычайно; to surpass – превосходить, превышать); a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations (нос тонкого еврейского образца, но с широтой ноздри, необычной в подобных формациях); a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy (тонко вылепленный подбородок, говорящий, в своем недостатке выступа, о недостатке силы духа: «моральной энергии»); hair of a more than web-like softness and tenuity (волосы большей, чем у паутины, мягкости и тонкости; web – паутина; web-like – похожий на паутину); these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple (эти черты, вместе с необычной широтой над зоной виска), made up altogether a countenance not easily to be forgotten (составляли вместе лицо, которое было нелегко забыть: «лицо, не /предназначенное/ быть легко забытым»; to make up – составлять).
A cadaverousness of complexion; an eye large, liquid, and luminous beyond comparison; lips somewhat thin and very pallid, but of a surpassingly beautiful curve; a nose of a delicate Hebrew model, but with a breadth of nostril unusual in similar formations; a finely moulded chin, speaking, in its want of prominence, of a want of moral energy; hair of a more than web-like softness and tenuity; these features, with an inordinate expansion above the regions of the temple, made up altogether a countenance not easily to be forgotten.
And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features (а теперь, в простом преувеличении преобладающего характера этих черт), and of the expression they were wont to convey (и выражения, которое они привыкли выражать), lay so much of change that I doubted to whom I spoke (лежало = заключалось так много перемены, что я сомневался, с кем я говорю). The now ghastly pallor of the skin (теперь = нынешняя призрачная бледность кожи), and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me (и нынешний таинственный блеск глаза = глаз, более всего: «надо всеми вещами» пугал /меня/ и даже наводил на меня ужас). The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded (шелковистым волосам также было позволено расти совершенно без препятствий: «оставленными без внимания»; to heed – учитывать, обращать внимание), and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face (и так как со своей естественной газовой текстурой они скорее текли, чем ниспадали вокруг лица; wild – дикий), I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity (я не мог даже с усилием = даже усилием воли связать их /схожую с/ арабесками выразительность с каким-либо представлением о простой человечности).
And now in the mere exaggeration of the prevailing character of these features, and of the expression they were wont to convey, lay so much of change that I doubted to whom I spoke. The now ghastly pallor of the skin, and the now miraculous lustre of the eye, above all things startled and even awed me. The silken hair, too, had been suffered to grow all unheeded, and as, in its wild gossamer texture, it floated rather than fell about the face, I could not, even with effort, connect its Arabesque expression with any idea of simple humanity.
In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency (в манере моего друга я был сразу поражен непоследовательностью, неустойчивостью; to strike – ударять; поражать); and I soon found this to arise (и я вскоре обнаружил, что это происходит: «обнаружил это происходить»; to find – находить, обнаруживать; to arise – вставать, подниматься, происходить) from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy (от серии слабых и тщетных попыток справиться с привычным тиком: «дрожанием»; struggle – борьба) – an excessive nervous agitation (повышенным нервным возбуждением). For something of this nature I had indeed been prepared (к чему-то в этом роде я был на самом деле приготовлен), no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits (не меньше = не в меньшей степени его письмом, чем воспоминаниями о некоторых мальчишеских чертах), and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament (и заключениями, выведенными из его особой физической конституции и темперамента).
In the manner of my friend I was at once struck with an incoherence – an inconsistency; and I soon found this to arise from a series of feeble and futile struggles to overcome an habitual trepidancy – an excessive nervous agitation. For something of this nature I had indeed been prepared, no less by his letter, than by reminiscences of certain boyish traits, and by conclusions deduced from his peculiar physical conformation and temperament.
His action was alternately vivacious and sullen (его действия были поочередно оживленными и угрюмыми). His voice varied rapidly from a tremulous indecision (его голос быстро переходил от дрожащей нерешительности; to vary – варьироваться) (when the animal spirits seemed utterly in abeyance) (когда животный дух казался совершенно свободным: «в состоянии без хозяина») to that species of energetic concision (к той разновидности энергической краткости) – that abrupt, weighty, unhurried, and hollow-sounding enunciation (тому резкому, вескому, неспешному и глухо звучащему произношению) – that leaden, self-balanced and perfectly modulated guttural utterance (той свинцовой = медлительной, уравновешенной и в совершенстве модулированной гортанной речи), which may be observed in the lost drunkard (которое может наблюдаться: «быть наблюдаемым» в пропащем пьянчуге), or the irreclaimable eater of opium (или неисправимом опиомане; eater – едок), during the periods of his most intense excitement (в периоды его наиболее интенсивного возбуждения).
