На качелях XX века - Несмеянов Александр Николаевич

Перед окончанием гимназии меня вызвал к себе Петр Николаевич Страхов и сказал, что я бы получил серебряную медаль, если бы не старая тройка по чистописанию (писал я всегда как курица). Он предлагал мне пересдать чистописание, я отказался, сказав, что ни серебряная и никакая другая медаль мне не нужны. Тогда он что-то мне продиктовал — одну фразу. Позднее я увидел в своем аттестате по чистописанию высокий балл (уж не помню, четыре или пять) и приписку: награжден серебряной медалью.

Дала ли мне что-нибудь гимназия? Да, с гораздо большей затратой времени, чем нужно, со скукой, которая в интеллектуальной жизни эквивалентна трению в механике, но все же дала и уменье работать (и уменье избегать ненужной работы), и в дополнение к тому многому, что дала мне семья, кое-что необходимое для общего развития. Даже основы немецкого и французского языка (очень слабо, но все же гораздо лучше «поставленные», чем в современной средней школе) были заложены так, что эти языки, а затем и английский, после небольшой подготовки, не доставляли мне трудностей при чтении научной литературы в университете.

И все же самым светлым временем я считаю не гимназические, а ранние детские и университетские годы.

Вегетарианство

Я начинаю самый трудный для меня раздел моего рассказа. Возвращаюсь далеко назад, к моему пятилетнему возрасту. Раз, гуляя по нашему садику — от жилого корпуса по направлению к зданию бани и прачечной, я увидел знакомого мне дворника Матвея — маленького кривоногого мужичка с красивой уткой под мышкой и большим ножом в руке. Заинтересовавшись, я увязался за ним. Дойдя до прачечной и остановившись у обрубка бревна, стоящего вертикально, он положил утку на бревно и быстро отпилил ей ножом голову. Утка отчаянно махала крыльями и, вырвавшись, полетела без головы и упала шагов за двадцать. Карапуз, я отнесся к этому с философским интересом. Жалости не было. Просто это был интересный эксперимент. Но ретроспективно все это окрасилось и до сих пор окрашено в тона отчаянной жалости, глубокого возмущения и собственного бессилия.

Когда мне было лет 65, я узнал от Игоря Евгеньевича Тамма[51] (физика, академика), что его внук, Верещинский, тогда мальчик лет 13, - вегетарианец по убеждению. Я попросил Игоря Евгеньевича познакомить меня с его внуком. Они были у нас — очаровательный дед и очаровательный внук, и мальчик рассказал мне о своем «совращении» в вегетарианство: кухарка при детях свернула голову курице. Верещинский и сестра схватили ножи и бросились на кухарку. И я, 65-летний старик, завидовал их реакции и со стыдом вспоминал свое поведение.

Прошло несколько лет, прежде чем я начал осознавать, что живу в мире постоянного хладнокровного убийства. В 9-10 лет я категорически заявил родителям, что не буду есть мяса. Папа отнесся к этому спокойно и уважительно, а мама с крайним беспокойством (вероятно, за мое здоровье) и, будучи натурой властной, употребила всякое увещевание и власть, чтобы заставить меня есть «как все люди». В дискуссиях со мной она приводила много веских в ее глазах аргументов, и мне иногда трудно было их оспорить: куда же денутся животные, если их не есть; человек не может жить и быть здоровым без мясной пищи. Моя позиция была — «без меня», «я в этом участвовать не желаю, не могу и не буду».

На первых порах были все же достигнуты паллиативы: мама уговорила меня есть мясной суп (которому придавала какое-то особое питательное значение), рыбу (которую не жалко) и стреляную птицу. Последнее основывалось на том, что из наших дискуссий мама знала, что особенно меня «давила» безысходность, невозможность уйти от своей судьбы намеченному на убой животному. На охоте иное дело. Впрочем, эта часть паллиатива имела чисто теоретическое значение, так как никакой дичи у нас никогда не подавали. От супного паллиатива я быстро отказался, а рыбный паллиатив держался довольно долго, и лишь с 1913 г. я окончательно отказался и от рыбы.

Произошел такой характерный случай. На какой-то праздник у нас был сделан и подан к чаю «хворост». Я его ел как все. Какая-то из гостей спросила у мамы рецепт, мама забыла о моем присутствии и сообщила, что тесто окунают в горячее гусиное сало. Здесь она спохватилась и прикусила язык. Я встал из-за стола и ушел из комнаты. Я долго не появлялся и думал о самоубийстве. На другой день ко мне пришел папа и душевно и хорошо поговорил со мной, сказал, что мама обещала не делать подобных вещей, извинился за нее. И хотя я стал оттаивать, но значительная доля детской любви к маме была убита навсегда. Она до удивительности не понимала меня. Больше никогда она не пыталась меня угостить «человечиной», но в кухне я, бывало, находил утиные головы, а то и части тела «своего» теленка.

Мое активное «вегетарианское чувство», усиленное ее сопротивлением, форсировало то, что я видел везде следы крови и убийства, если не самые акты убийства. В приюте я постоянно натыкался на пеньки с прилипшими к разрезу перьями и лужицей потемневшей крови, слышал истошный визг убиваемых свиней. В Киржаче я видел мою бабушку, покупающую цыплят, по-людоедски ощупывающую их при покупке. В Шуе, встав рано, я наталкивался на прислугу, ощипывающую только что зарезанную курицу. Возвращаясь из гимназии по поэтическому 3-му просеку, я встречал караван саней или телег с наваленными на них ободранными и обезглавленными трупами коров и быков или разрезанными пополам трупами свиней. Все это было невыносимо, стояло перед глазами день и ночь, и самым невыносимым тогда, в детстве, и теперь была юридическая и фактическая беспомощность.

Если грабят или убивают человека, не только можно, но и должно любыми средствами вступиться за него. Если на твоих глазах (или заочно, не все ли равно) убивают животное, какой бы накал чувств ты ни испытывал, ты не имеешь права не только спасти животное, но не имеешь никаких прав. Неужели это не остаток юриспруденции каменного века? Позднее я убедился, что некоторый, вероятно небольшой, процент людей, чувствует все это так же как и я, но тогда я был вполне одинок. Более того, я начал видеть в родной матери врага, заступника и участника этой кровавой системы, насильника. Жестокость была (и есть) кругом. Ее демонстрировали на улицах ломовые извозчики, смертным боем бившие перегруженных лошадей, живодеры, уничтожавшие непригодных для работы лошадей, санитарная служба, ловившая и убивавшая собак, охотники из корысти или гораздо чаще из «любви к природе» (!!), стрелявшие «дичь». И самая большая жестокость проявляется по отношению к домашним «съедобным» животным.

Мне до сих пор больно ездить летом по Каширскому шоссе, потому что я встречаю гурты быков и телят, гонимых в Москву навстречу своей участи. Вероятно, если бы не моя в общем глубоко оптимистическая натура, совершенно не склонная к меланхолии, я бы сошел с ума. Я был в детстве склонен к фантазерству и в фантазиях расправлялся со всеми мясниками, попадавшимися на пути. Я изобрел особый звук, производимый боками языка, он обозначал выстрел, притом не пулей, а маленькой отравленной иглой, и, встречая караван ободранных трупов или проезжая мимо мясоторговли, или видя ломового извозчика, истязающего лошадь, я мысленно расстреливал всех участников этих кровавых дел. Хоть и в плане фантазии, это все же уменьшало кошмарную беспомощность. Позднее, в старости, из писем ко мне я узнал, что не одинок в мире с такими чувствами. Так я и нес этот свой крест через всю свою жизнь.

Ясно, как мало способствовали эти мои настроения сближению с одноклассниками. Что касается приютских приятелей, то я помню разговоры с одним лишь Генераловым, который стоял на практической точке зрения: «Сколько скота пригонят на бойню, столько и убьют, будешь ты или не будешь есть мясо. Так что от этого ничего не зависит, и это ничего не изменит». Все такие разговоры мне давались нелегко. Я чувствовал, что на них у меня нет ответа. Я тогда пришел к выводу, что надо считать главным, первичным чувство и убеждение, руководившие мной, а все остальное выводить из них. Это давало какую-то почву под ногами. На заявление мамы и ее единомышленников вроде дяди Володи, заявление, свойственное вообще-то естествоиспытателям, что, мол, «животный мир так устроен, что одни существа питаются другими и что это закон природы», я уже с детства знал возражение: «На то человек и овладевает наукой, чтобы устанавливать в природе свои порядки и законы, а не следовать слепым законам природы. По закону природы человек не летает по воздуху, а, используя другие законы природы, он ниспроверг этот закон и полетел. Цель человечества преодолеть и кровавый закон попирания одних другими, в первую очередь человеком». Многое становилось мне ясно позднее. «Куда же денутся домашние животные, которых человек разводит сейчас в таком огромном количестве, если их не убивать и не поедать?» — «А зачем же разводить такое количество животных в нарушение естественной эволюции? Они вымрут и их не будет вовсе». Это в известной мере оправдалось позднее на примере лошади, которую теперь встречаешь все реже. «А дикие животные, если их не истреблять, они заполонят мир?» — «Дело обычно обстоит как раз наоборот. Если их не охранять и не поддерживать, и не подкармливать, эти дикие животные имеют тенденцию вымереть, как вымерли сокольничьи сосны». — «А как же с дорогой тебе наукой? Разве зоология, физиология, медицина могут обойтись без жестокости с животными?» — «Не подменяйте главного вопроса второстепенным и сравнительно малым. Впрочем, физиология и медицина обходятся без массовых и жестоких опытов на человеке, значит, надо идти по аналогичному пути и с животными». — «Где же граница запрету на убийство — малярийные комары, которых относят к животным, комары, клопы, насекомые-вредители и т. д. и т. п.?»